Новый Мир ( № 5 2004)

пережитых временнбых лакунах, темноватых зияниях и кроется секрет щемящей и трогательной интонации.

По сравнению с повестью здесь очевиднее становится чуть печальный юмор (особенно он хорош в отборе бесконечно цитируемых — или придуманных? — текстов эпохи: городской романс, стихи, газеты). Но при этом сгущается и чувство трагической предопределенности. Мотив смерти настойчиво, неотменимо повторяется в каждой главе, начиная с самой первой: “Ее убили неделю спустя, 1 июля. Возраст этой женщины для Вагина так и остался тайной”.

В романе кардинально меняется центр тяжести: хрупкая и нежная Казароза отодвигает на второй план пламенных учеников изобретателя эсперанто Заменгофа с их революционным “нетерпением” (от изображения трифоновских народовольцев их отличает как раз мягко-иронический взгляд автора). Повествование теперь разбито на главы, и все они — о “женщине с телом нимфы-подростка”: “Таитянка”, “Сестра”, “Гастролерша”, “Жена”, “Алиса, которая боялась мышей”, “Жертва”, “Жрица”, “Возлюбленная”, как и главы, названные “Розовый свет” и “Бегущий огонь”...

Иначе, ностальгически, в романе описана и родная Юзефовичу Пермь, тогда как в “Клубе „Эсперо”” город был просто местом действия. Это понятно: пермяку Юзефовичу городские приметы были привычны, а москвичу Юзефовичу что прошло, то стало мило: “Кама надвинулась рвущим сердце темным простором” (курсив мой. — М. А. )”.

Впрочем, это очень внятно нам всем, современникам, даже никуда не переезжавшим. Переживешь в одной и той же стране совсем разные, стремительно сменяющие друг друга эпохи — и поймешь: ностальгия — это вовсе не тоска по родине, вообще по какому бы то ни было пространству. Скорее это тоска по невозвратимо ушедшему времени — собственному, биографическому, или, что тоже бывает, как будто бы и чужому, но почему-то близкому...

Юзефович, кажется, прочно привязан к двадцатым. В повести “Песчаные всадники” читатель снова попадает в годы Гражданской войны, в ту же характерную для Юзефовича атмосферу тайны, одиночества, знобкого сиротства. Хотя посвящен роман человеку жестокому, непредсказуемому, решительному и до безумия отважному: легендарному Унгерну, остзейскому барону, русскому генералу, монгольскому князю, расстрелянному большевиками в Новониколаевске в 1921 году.

Писателя явно завораживает безумное величие замысла Унгерна: покорить Монголию, Китай, Тибет, Гоби... “Песчаные всадники” — это история нового великого кочевья заблудившихся в истории солдат двух рухнувших империй — Российской и Китайской: “На серебряных трафаретах погон в фантастическом объятье сплетены были дракон и двуглавый орел... На верблюжьих горбах плыли пулеметы, брели быки с намотанным на рогах телефонным кабелем... Под копытами коней, овец и верблюдов, под колесами обоза степь курилась летучим июльским прахом, знойное марево обволакивало горизонт. Азия жарко дышала в затылок”.

Вот он, сдвиг цивилизаций, встреча западной и восточной культур. Поход не удался, песчаные всадники рассыпались, растворились, обратившись в ветер, в песок времени. А Леонид Юзефович остается преданным хранителем живой и острой памяти о них: это на своем затылке он чувствует жаркое дыхание Азии, с явным удовольствием смакует все эти ташуры, изрухайчи, ширетуй, как смаковал в “Казарозе” словечки на эсперанто, неподдельно любуется законами и культами желтой религии .

Что до религии, надо сказать сразу: буддизм (так же, как в “Князе ветра”), хотя и предстает в полной духовной мощи и красоте, писателем не мифологизируется, а скорее наоборот — демифологизируется. Что, впрочем, не мешает всевозможным авторским мистификациям.

Так, в романе “Князь ветра” все хитросплетения, связанные с буддийскими верованиями, как казалось, и приведшие к убийствам, в конце концов остаются далеко в стороне от разгадки преступления. А буддийские мотивы, сохраняя свое обаяние, постепенно смещаются из сферы сакрального в область профанного. Да и как иначе: они в конце концов опосредованы сознанием вполне здравомыслящего сыщика Путилина. Буддизм в этом романе не миф, но модель — модель принципиально иной культуры. И потому сюжет во многом движется проблемой понимания/непонимания другого, чужого сознания. Но, переставая быть мифом, становясь моделью идеологии, буддизм здесь не перестает быть историей, за которой, кстати, угадывается неплохая историография.

В “Песчаных всадниках” вполне историчен барон Унгерн, биографией которого Леонид Юзефович занимался много лет и знает о нем как никто другой. Историческое исследование “Самодержец пустыни. (Феномен судьбы барона Р. Ф. Унгерн-Штернберга)” — наглядное тому свидетельство. Говорят, эту книгу читал Виктор Пелевин, что не помешало ему в романе “Чапаев и Пустота” лишить своего Юнгерна какого бы то ни было сходства с реальной исторической фигурой. У Пелевина мистик Юнгерн, толкующий Петру Пустоте о неразличении мира реального и нереального, — знак, лишенный прежнего означаемого, фантом, наполненный иным, окказионально пелевинским смыслом. Автор детективов Леонид Юзефович остается в своих книгах пытливым историком.

Вместе с тем точка зрения автора “Песчаных всадников” и “Самодержца пустыни”, конечно же, корректируется жанром — документальным или художественным. В “документальном романе” (так в предисловии назван “Самодержец пустыни”) автор стремится через мемуары, письма, воспоминания и официальные бумаги ушедшей эпохи раскрыть феномен Унгерна, перипетии его судьбы, сложности характера, мотивы как будто бы непредсказуемых поступков. В повести “Песчаные всадники” характер Унгерна, с одной стороны, более ярок, но с другой — во многом закрыт для читательского понимания, особенно тогда, когда он видится глазами наивного пастуха из бурятского улуса.