Знак древа общего, конечно, не простого,
с вершиной — в прорубь вечного простора,
с ветвями — каждая как говорящий жест,
держащая секиру, лиру, жезл
или гнездо, в котором 5 яичек...
В прыжках и порхах беличьих и птичьих,
извилисто ища в подпочвенной ночи
истоки, родники, колодцы и ключи...
То древо царственной могло быть сикоморой,
от масел — в ароматах, под которой
навечно задремал, едва прилег,
бедняга и гордец, страдалец Гумилев.
Иль это темный дуб, где Михаил, сын Юрий,
сквозь трепета листвы пред-слышал пенье гурий.
Там, на цепи златой, не кот, скорее бард
вдруг заднею ногой поскреб свой бакенбард,
элегию мою насмешливо испортив.
Ну что ж, и так ее закончить я не против,
но прежде попытав свою судьбу, а ну-к?
Я б нагадал не дуб, а черный бук,
что рыжеват весной, но, матерея летом,
он в полдень, словно полночь, фиолетов,
а под густой и траурной листвой
почти неразглядим бывает гладкий ствол.
В далеком, но моем — средь прерий — Лукоморье
сей бук спокойно, как memento mori
из уст философа, себя вовсю гласит,
и правота его мне прибавляет сил.
Пока стоит — стою. Стоим. Летят листочки,
все буквами испещрены до шпента и до точки.
А как придет лесник с бензиновой пилой,
взревет и зачадит, и дерево — долой.
