Иоанн-то, царь наш Грозный, — где стал пустырь,
повелел тогда отстроить-де монастырь.
Богородична Успения там престол возсиял,
где сосна росла, с коей Тимонька иконку съял.
Стало быть, тех веков предавешних испокон
Одигитрии и Умиления — двух икон
там обитель встала. И по сей день
на Святой горе — Пречистыя Матере пресвятая сень.
А через чверть тыщелетия в ту горбу , в ту святую самую, не в какую-нить
Алексан свет Сергеевич завещал себя схоронить.
Что землица, говорил, прекрасная: ни глины, ни сырости, ни червей...
(Да скажу те: земля, она — первей всех вервей.)
...Ну а Тимофей-то Терентьич, по явленью икон, всепремного рад,
возвестить велику новость отправился в Новоград,
и труждался по селам да по погостам, и за своя труды
ни с хитра, ни с горазда не взимаше мзды.
Да уж в Новеграде Великом Пимен архиерей
заточил Тимофея Терентьича аж за шестью шесть дверей.
Юй, люди добрыя так ругашася уродивому и глум творяше — что твой
палач!
Помяни ж, православный касатик, Тимоню мученика — поплачь,
поплачь.
А царь-то Грозный — тот, что преподобному Корнилию Псковскому
лично отсек главу
за то-де, что князю Курбскому дал во Печерской обители преклонить
главу;
а царь-то Грозный — тот, что самолично к литургии каноны писал,
вскоре по кончине Тимониной Великий-то Новгород в кровь искромсал...
Я к чему свое долгое слово веду-клоню,
что толку тебе ббез толку, зевающему коню?
Ты ответь мне, разумник-бля, почему
