В той самой пристройке валялась ощерившаяся мумия кошки. Я ведь предусмотрительно взял с собой очень хороший китайский фонарик. Кровать была вынесена, половицы наполовину разобраны, оконные рамы выломаны. Ночь как глаукома перла вовнутрь.
Я ошибся временем, что-то сделал не так, ведь все было рассчитано с такой точностью! Но микроскопический дефект мог все испортить. Маленькое нечто, что поначалу не вызывает никаких подозрений.
И вдруг я увидел себя со стороны, идиота средних лет в приспущенных штанах, в том месте, где у стены стояла узкая койка.
Что я прокричал, хрипя, в черную дырищу окна?
— Мне трусы трут в паху!!! Отец!!!
Вся ущербность отцовского языка вдруг опалила меня.
Бедность, скаредность, понурость.
Что такое он мне сказал тогда?
Что это значит, ведь никто не мог на это высказывание опереться, оно змеится во мне, как червь, разрушая мою утробу. Ведь он тогда просто-напросто усомнился в своем существовании. И вот его сомнения полностью оправдались посредством моего памятливого соучастия в его языке. Но сколько бы я ни говорил о нем, — он всего-навсего мертв. И вот я сам отчужден от себя самого так, словно бы и в самом деле умер...
О Господи!
Меня никто не простит, так как я ничего не совершил против других живых.
Мне не у кого попросить это чертово прощенье33.
До раннего утра я просидел в холодной машине. Не думая ни о чем.
Я возвращался, но уже не к себе домой.
Ужаснувшись и соболезнуя мне, густые леса отошли от шоссе; они попятились. Они тоже пережили смятение. Вот убавилось щемящей непосрамляемой красоты, которую я колыхал на дне своей памяти, как тревожную восхитительную сумму.
Гораздо меньше берез.
Черные насупленные ели.
Меня язвила эта перемена. Словно попрана самая главная ипостась моей надежды. И я к ней теперь никогда не смогу пробиться.
Мне бы хотелось здесь воспроизвести огромную цитату. На двадцать страниц. Про то, как рушится не сам лес, а его образ, как утренние смутные непереносимые краски превращаются в гуашные колера из таблиц, как они вымарывают тревогу, населяющую рассудок. Как вот-вот все завалит снег.
Корявые торжественные слова, не произнесенные мною, обуяли меня — ни одной точки на многие километры.
Пренебрежительно свободная речь леса. Прибежище шума. Пустоты.
И это будет богохульство, столь необходимое мне.
Я буду хулить и прославлять свое прошлое чужим языком.
Ведь мне надо его повредить — надрезать, вывернуть и тем самым сделать безусловно прекрасным.
Кто подсобит мне в этом богохульном, но богобоязненном бесчинстве?
Меня не оставляет воодушевление, оттого что эта лесная масса говорит со мной отвратительными намеками. Темными и зыбучими, лесными, засыхающими, как мои желания.
