повторяемость (курсив мой. — Е. Н. )”. Интересно, что то же можно сказать о самой жизни. Она и пестра, и неожиданна, но в чем-то самом важном трагически или счастливо повторяется. В ней существует некий незыблемый стержень. Только едва ли можно вспомнить такое произведение, которое бы обнажило это “двоякое качество” так красноречиво, как это вышло под одной обложкой у Дмитрия Притулы. Морфология жизни, можно сказать.
И единство места этому послужило, и социальная однородность населения пригорода, и сюжетная сжатость, при которой главные события, образующие судьбу, мелькают с быстротой клипа. Невольно делается упор не на индивидуальность людей и обстоятельств, а на их однотипность. При этом многообразие персонажей и ситуаций тоже выступает. Однотипность и многообразие.
Все функции, говорит исследователь сказки, укладываются в один последовательный рассказ. Вырисовывается стержень сказки, ее морфология. Какой-то восточный мудрец обрисовал человеческую жизнь в трех словах: человек рождается, мучится и умирает. Есть в этой минимизации функций грустный смысл. Так вот, наш прозаик — хотел того или нет — показал при помощи разнообразного жизненного материала костяк бытия, стержень, на который нанизывается человеческая жизнь. “И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет” — на фоне пестроты судеб и их носителей. Взаимоотношения людей, какими бы сложными они ни были, имеют ограниченное число вариантов. И они в Фонареве такие же, как в Англии, Дании или Италии. В одном рассказе фигурируют мужчина и женщина, между которыми возникла любовная связь, в другом — отец и сын, находящиеся в трудных отношениях, в третьем — сын и мать, затем — муж и жена и т. д. И даже квартирный вопрос (специфическая “функция” здешних мест), которого не знали шекспировские герои и который лейтмотивом проходит почти по всем рассказам, — это вопрос человеческих отношений.
“Двоякость” удивительным образом выражается в поэтике прозы Притулы. Нельзя не обратить внимания на то, как вводятся новые сюжетные мотивы, какими необычными средствами. Трудно поверить — почти одними междометиями, неожиданно приобретающими разные смысловые оттенки. Вот наугад взятые из одного рассказа начала абзацев: “Да, деваха. Она откуда-то из провинции приехала…”; “Да, а какая квартира! Там кухня метров на четырнадцать…”; “Да, но Зоя Павловна — женщина неожиданная…”; “Да, Скворцов понравился Зое Павловне…”; “Да, обходительный мужчина…”. Каким разным может быть это “да”! Вот хотя бы с одной страницы: “Это невозможно. Да, невозможно, но есть”. Или чуть ниже: “Несправедливо. Да, несправедливо, но это так”. В первом случае звучит оттенок удивления, и междометие принимает в передаче его живейшее участие; во втором — к горечи примешивается твердость, в интонации звучит жесткость какого-то закона. Прошу читателя поверить мне на слово: интонацию определяет контекст, который по поводу каждого примера привести невозможно. Скажу лишь, что именно междометия являются полномочными представителями эмоции. Вот еще одно “да”: “Вечная память, да!” Совсем другое, правда? Завершающая нота похожа на впадение в тонику.
Несколько рассказов (что характерно для диалога) начинаются с междометия “нет”: “Нет, правда, если в семье все более-менее, не следует дергаться и искать, что получше…” (“Сыновья”); “Нет, правда, странная история…” (“Денис Ильин”); “Нет, чего только люди не выделывают, когда начитаются газет и наслушаются радио” (“Заложница”); “Нет. Надежда не в смысле — все еще может быть хорошо…” (“Надежда и Вася”); “Нет, правда, чего только на свете не бывает” (“История любви”). Все это первые фразы рассказов.
Попробуйте, что-то описывая, начинать каждый абзац с междометия. Сразу почувствуете присутствие собеседника, и не где-нибудь в неизвестном пространстве и отдаленном времени, а тут, рядом, и желание рассказать, убедить, добиться нужной реакции возрастет пропорционально внезапно появившейся близости адресата. Писатель не скрывает, что он состоит в непрерывном диалоге с читателем, не столько повествует, сколько разговаривает с ним. Горячо, отрывисто, со всеми признаками спонтанной речи. Кажется невероятным, что почти каждую мысль он начинает с междометия или союза: да, нет, и, а, но, но нет, ну, ну вот, ну и, так, хотя, значит; значит, так — всё! Особенно запоминается “но” с восклицательным знаком: “Но! Но прожили вместе всего два месяца”; “Но! Когда люди хотят найти выход, они его иной раз находят”. Кажется, даже фольклорные формулы более многочисленны, их варианты более разнообразны.
А дело вот в чем. Как бы связанный неумолимой логикой бытия (человек родится, мучится и умирает), писатель стремится войти в психологию подчиненных этой логике человеческих существ, растолковать читателю их подопытные души. То есть продраться сквозь безразличие событий и упрямство фактов к теплу и трепету человеческого сердца. Все речевые средства пущены в это исключительно важное рассказчику дело. Отсюда настойчивые повторения свойственных устной речи словосочетаний типа: “важно подчеркнуть”, “что важно”, “вот именно”, “это понятно”, “в том-то и дело”, “что характерно” и т. д. Эти устойчивые “формулы” кочуют из рассказа в рассказ. А то, что автору задуманное предприятие удается, на фоне ограниченности приемов особенно очевидно. С одной стороны, небогатые семантикой повторяющиеся клише устной речи, с другой — вся палитра человеческих чувств.
Перескажу один из лучших рассказов книги. Он называется “Светская хроника”. Двадцатилетний Славик женился, прожил с женой два месяца, после чего жена от него ушла. “И всё? И всё. Как просто, а?” А Славик говорил жене, что без нее жить не будет и, если она уйдет, он помрет. И вот как-то позвал ее то ли в кино, то ли в театр (они еще и развестись не успели), она сказала, что не придет, но он ждал ее на улице очень долго, замерз, вымок, заболел воспалением легких и в три дня умер. “Ну вот, а говорят… любви нет. Да как же нет, когда именно что есть. Ты со мной — я живу, ты ушла — отлетаю, и не задерживайте меня… Уж лучше бы не было любви. Но есть! И безутешная мать”. Да, осталась мать, Вера Антоновна. Можно себе представить, какие чувства она питала к жене сына, Наташе, которая, кстати сказать, ей больше не встречалась: как испарилась. Вера Антоновна исправно посещала церковь. “Только в храме и отходила”. Прошло семнадцать лет. Идет она в храм, видит — толпа и узнает, что умерший в Англии старый князь родился в Фонареве и завещал похоронить его на родине. Урну с прахом привезла семья: несколько человек, мужчин и женщин, в подозрительно чистой одежде стояли у церкви, и среди них — Наташа. Сначала подумала: “Ну, какие бывают совпадения, где Англия, где Фонарево, где княжеская семья и где она, Вера Антоновна, пенсионерка, сборщица часового завода”. Но наступил такой момент, когда они обе узнали друг друга. “Ну и что же здесь произошло? Вера Антоновна, видать, не очень-то соображала, где она и что с ней, а только она вдруг обняла свою бывшую невестку, вернее сказать, прибилась лицом к ее груди и громко разрыдалась — вот что здесь произошло. Наташа, дочка, приговаривала, и она напрочь забыла, что Славик помер из-за этой вот женщины, нет, она помнила только, что Наташу Славик любил так, что не захотел без нее жить, и она безостановочно рыдала”. Это еще не конец и не кульминация рассказа, но я больше не берусь пересказывать, это невозможно! а цитировать пришлось бы еще полторы страницы — тоже нельзя. Я надеюсь, что читатель сам прочтет этот
