и что вся эта милая семья близка мне,
и в первый раз за все лето мне захотелось писать.
Какая красивая и сложная строфа! Строки этого пятистишия имеют как бы паузу (цезуру), а за паузой следует краткое окончание строки: “и оттого, быть может”, “от утра до вечера”, “как будто скучно”, — и это создает особый эффект отзвука, эха. Замечательны эти живущие в строфах рассказа короткие перекликанья, отголоски. Ау, Женя! Мисюсь, где ты?..
Есть в “Доме с мезонином” строфы в семь, восемь и более строк. Я приведу вам только длинную великолепную строфу:
Одна из них, постарше,
тонкая, бледная, очень красивая,
с целой копной каштановых волос на голове,
с маленьким упрямым ртом,
имела строгое выражение
и на меня едва обратила внимание;
другая же, совсем еще молоденькая —
ей было 17 — 18 лет, не больше —
тоже тонкая и бледная,
с большим ртом и с большими глазами,
с удивлением посмотрела на меня, когда я проходил мимо,
сказала что-то по-английски и сконфузилась,
и мне показалось, что и эти два милых лица
мне давно уже знакомы.
Эти четырнадцать строк — словно онегинская строфа о двух прелестных, светлых девушках.
— А как в других рассказах? Тоже, по-вашему, стихи?
— О да. У зрелого Чехова в каждой вещи своя музыка. Скажем, в “Анне на шее” задают тон летящие, вальсирующие шестистишия:
Она имела успех у мужчин,
это было ясно,
да иначе и быть не могло,
она задыхалась от волнения,
судорожно тискала в руках веер
и хотела пить.
Для “Ариадны” характерно описание “монотонного времени” на заграничном курорте: “Каждый день мы гуляли и только гуляли. То бродили по парку, то ели, то пили. Каждый день разговоры с русским семейством” — три фактически равностопных одностишия подряд. Монотонность усугублена анапестическим ритмом.
Знаете, Чехов писал одной подававшей надежды беллетристке: “Вы не работаете над фразой; ее надо делать — в этом искусство. <...> надо заботиться об ее музыкальности <...>”. Как же сам Чехов работал над фразой?
Сохранилась черновая рукопись “Невесты”, и это дает редкую возможность заглянуть в процесс
