Проективный философский словарь. Новые термины и понятия.
Под редакцией Г. Л. Тульчинского и М. Н. Эпштейна. СПб., “Алетейя”, 2003, 512 стр.
Еще каких-нибудь десять лет тому назад ничего не стоило встретить доктора филологических наук, искренне полагающего, что “Деррида” — что-то вроде синонима слова “абракадабра”. Сегодня “новые” имена западной филологии (давно уже переставшие быть новыми на Западе) освоены, но для большинства лучших представителей старой филологической школы такие явления, как постструктурализм или постмодернизм, по сути своей остались абракадаброй, бессодержательным “вывертом” современного сознания. Если говорить о нынешнем кризисе гуманитарных наук, то русская его особенность, пожалуй, состоит в том, что старшее поколение не желает замечать смены парадигмы, а младшее платит ему забвением накопленных навыков. Ситуация, в общем, весьма традиционная для истории культуры — тем интереснее нетрадиционные варианты выхода из нее. Думается, что один из таких вариантов заявлен авторами “Проективного философского словаря”.
Словари обычно фиксируют то, что уже вошло в оборот. Этот словарь дает имена тому, что уже родилось, но еще не успело стать нареченным. В то же время в нем присутствуют вполне привычные термины: “Любовь”, “Мудрость”, “Осмысление”, “Остранение”, “Ответственность” или, скажем, “Модальность”, “Лиминальность”… Их толкование иногда отклоняется от общепринятого, но в конфронтацию с ним не вступает. Мирное соседство привычного и непривычного — только внешнее проявление сосуществования старого и нового на страницах рецензируемой книги. Что же касается их внутреннего сопряжения, то оно действительно осуществляется достаточно необычным способом. Дело в том, что авторы словаря, явно принадлежащие к “родительскому” культурному поколению, заявляют готовность стать генерацией “усыновленных” тем поколением, которое сравнительно недавно вступило в пору зрелости. Еще не состарившиеся родители решаются стать детьми своих детей. Это не заявлено декларативно, но постоянно ощущается в самых разных статьях и, как кажется, затеяно ради того, чтобы на деле продемонстрировать возможность перехода через ту пропасть, которая открывается там, где происходит обрыв преемственности.
Неприятие постмодернизма людьми традиционной филологической культуры неудивительно. Постмодернизм не просто смещает ценности и акценты смыслов, выработанные за последние 50, 100 или 200 лет. Он взрывает базовые основания всей европейской культуры — ее смыслоразличительные основания. Отказа от субъектно-объектных отношений, от дуальных оппозиций и связи означаемого и означающего уже достаточно, чтобы рухнуло все здание прежней культуры, возводившееся в течение нескольких тысячелетий. Если учесть, что эта “революция духа” сопровождается научными новациями, чреватыми уничтожением homo sapiens как биологического вида, неприятие надвигающихся перемен трудно назвать ретроградностью мышления. Гораздо труднее найти аргументы в их пользу. У авторов “Проективного философского словаря” такие аргументы находятся. Более того: они патетически приветствуют начавшееся перерождение мира и человека. В словаре есть статьи “Постчеловеческая персонология” и “Постчеловечность”; в статье М. Эпштейна “Гуманология” (она определяется как “наука о трансформациях человека и человеческого в процессе создания искусственных форм жизни и разума”) говорится: “Гуманология рассматривает человека в ряду не только внеразумных форм жизни, но и внебиологических форм разума, как элемент некоей более общей парадигмы, как “одного из”: в ряду животных, гуманоидов, киборгов (киберорганизмов), роботов”. Человек, ставший “биовидом” наряду с возможными “техновидами” теперь должен быть рассмотрен не как внесистемный, единственный в своем роде феномен, но как одна из фигур ноосферы. “Происходит одновременное истощение, исчерпание человека как отдельного вида — и распространение человеческого за его биологический предел. <…> Кенозис Бога, его самоистощение в человечестве — дальше переходит в кенозис человека, его самоистощение в новейших технологиях”. Человек утрачивает тождество с собственным телом. Пол может быть изменен, трансплантация органов и частей тела осуществляется уже на грани киборгизации. Это ставит перед персонологией новые проблемы: “Если начать раскрывать матрешек идентичности, доставать их одну за другой, если срывать один за другим листья с кочана личности, то что же останется в конце?” Человек “всегда больше суммы своих качеств и свойств. И именно этот остаток, этот „человек без свойств” и есть главное в личности” (статья Г. Л. Тульчинского “Постчеловеческая персонология”).
Как видим, утраты интерпретируются здесь как условие новых обретений — и это принципиальная позиция авторов словаря1. Она-то и позволяет им оптимистически глядеть на происходящие перемены — духовные и технические.
Очередной “конец истории” не случайно был объявлен в эпоху постмодернизма. Тотальная ризоматическая бесструктурность еще более активно, чем гегелевская структурность, ведет к исчерпанию событийного движения. Сознание, отвергающее принцип оппозиций, эту самую примитивную клетку структурности, самый простой способ различения “этого” и “иного”, лишает себя возможности перехода как трансформации качества, ему остается лишь бесконечная модификация собственных свойств, текучая метаморфоза, не позволяющая пересечь границу собственной самотождественности. Сознание обновленной постмодернистской вселенной уже только поэтому обречено навсегда остаться равным себе, никогда не стать “иным”. Энтузиастически принимая массу новаций современной культуры, авторы “Проективного философского словаря” решительно игнорируют эту ее особенность. Категория границы как условия событийного, а значит, и продуктивного перехода от “одного” к “другому” постоянно у них в ходу2.
Проводя границы, мы структурируем мир, ограничиваем себя и свое пространство. Переходя границы, мы теряем себя, нарушаем собственную самотождественность — и, рискуя погибнуть, так и не восстановив ее, все же получаем шанс на то обновление, которое сообщает жизни сюжетную составляющую. Это архаический механизм, модель, заложенная в обряде и из него позаимствованная теми словесными жанрами, которые интерпретируют жизнь как сюжет. И эта архаическая модель имеет
