“дивы”.
Каюсь, описанная Чеховым ситуация невольно приходит на память, когда, читая и перечитывая жизнеописания, воспоминания и записки об Анне Ахматовой, пытаешься составить представление о творческом (и человеческом) потенциале адресатов ее лирики. Злой воли “эккерманов” тут, разумеется, нет. Таков закон жанра, не говоря уж о том, что самовластительная харизма Ахматовой затмевает “славой лучей” самостийность ее спутников, хотя сама А. А. в этом практически не виновата. Если не считать нескольких жестких фраз, — допустим, о Владимире Шилейко: “мудрец и безумец, дурной человек”, — или о Борисе Анрепе: “наездник и игрок”, — скорее ее можно заподозрить в преувеличении достоинств и достижений людей своего круга, особенно “друзей первого призыва”. Ежели, к примеру, как в случае с Лурье, по той или иной причине возникала надобность выбрать одно из двух полярных суждений о музыке Артура, А. А. не колеблясь выбирала “хвалу”, а не “хулу”. То же самое и с Лозинским. Близко общаясь с Лидией Корнеевной Чуковской и наверняка зная через нее, что Корней Иванович не слишком высокого мнения о шекспировских переводах Михаила Леонидовича, неколебимо продолжала считать Лозинского переводчиком номер один. И вовсе не по причине хорошего воспитания, а потому что — так велела “души высокая свобода, что дружбою наречена”. Но просточитающей публике подобные высоты противопоказаны, и ежели на широком “экране знаний” возникает двучлен: AAA + X, или Y, или Z, она, публика, тут же преобразует это уравнение так, что иксы, игреки, зеты становятся всего лишь фигурами свиты, играющей королеву серебряного века...
Не утверждаю, что именно этим обстоятельством вызвано решение Екатерины Орловой разгадать парадоксы литературной судьбы Николая Владимировича Недоброво, не прибегая к помощи Анны Ахматовой. Однако факт есть факт: роль А. А. в драме героя книги “Литературная судьба Н. В. Недоброво” не прописана вовсе, а ее присутствие в пространстве его творчества свернуто до минимума. Это особенно бросается в глаза в сравнении с главками, где речь идет о связях (и перекличках) Недоброво с В. М. Жирмунским, Андреем Белым, Максимилианом Волошиным — уж тут-то каждое скрещенье и высвечено, и отрефлектировано. Такая раскадровка, учитывая недостаточность материалов к его творческой биографии, могла бы показаться своего рода жеманством, если бы и в предисловии, и по ходу дела Орлова не разъясняла: ее интересует не “личная биография” Недоброво, а “история идей” предвоенного десятилетия — “как она отразилась” в его “поэтическом, критическом и научном творчестве”, и задачу своей работы она видит в том, чтобы, во-первых, “очертить... круг эстетических интересов Н. Недоброво”, а во-вторых, дать научное описание его литнаследия в связях и отношениях как с предшественниками, так и с современниками.
Оба самозадания Е. Н. Орлова выполнила, причем сделала это “без притязаний на успех”, с той спокойной, не эффектной обстоятельностью, какую еще несколько лет назад считали безнадежно старомодной и которая теперь снова входит в зону востребованности.
Разумеется, и стихи, и критические опыты, и стиховедческие штудии Недоброво в книге Орловой не просто описаны и систематизированы. Определяя выбранный метод работы с текстами и документами как “научную опись”, исследовательница явно преуменьшает степень собственного пристрастия к герою исследования. Тайный сей жар сильнее всего ощущается там, где она вслушивается в разноголосицу стиховедческих сшибок десятых годов, стараясь определить корень разногласий. Сделать это нелегко, ибо уже через несколько лет, после всего, даже для такого уникального знатока поэтики, как В. М. Жирмунский, непосредственного, кстати, участника предвоенных филологических баталий, разность между взглядами, скажем, А. Белого и Н. Недоброво редуцировалась почти до неразличимости. Орловой головоломная операция по возвращению невнятного гула в значные слова и реконструкция “оттенков” их “смысла” удались вполне, если не считать нескольких натяжек. К примеру, такой момент.
Вслед за М. Гаспаровым Орлова утверждает: общепринятый ныне термин: силлабо-тоническое стихосложение (вместо ломоносовского: метрико-силлабическое ) ввел в литературоведческий обиход именно Н. В. Недоброво. Дескать, как и все авторы тогдашних учебников, он уже не помнил (?!), что честь этой инвенции принадлежит Н. Надеждину, автору статьи “Версификация” в “Энциклопедическом лексиконе” Плюшара. Доказательство (не помнил!), на мой взгляд, сомнительное. Плюшаровский многотомник был обязательной принадлежностью университетских библиотек, даже мне — и в университетские годы, и позже — приходилось туда заглядывать. В том же разделе Орлова сочувственно цитирует тезисы доклада С. И. Гиндина (изданы М., 1989) на конференции “Анна Ахматова и русская культура начала XX века”, утверждавшего: между “Символизмом” (1910) Андрея Белого и изысканиями литературоведов конца века предыдущего, в частности Ф. Е. Корша, надо искать некое промежуточное звено. Вроде бы соглашается она и с выводом докладчика: промежуточным звеном являются стиховедческие разработки Валерия Брюсова (“Между Коршем и Белым” С. Гиндин справедливо помещает Брюсова, приводя признания самого Белого, что “статьями в „Символизме” обязан, конечно же, Брюсову”).
После столь четкой посылки читатель, естественно, ждет от автора сопоставления “знаменитой” (так характеризует ее Е. И. Орлова) статьи Недоброво “Ритм, метр и их взаимоотношения” если и не со всеми штудиями Брюсова по вопросам русской поэтики, то хотя бы с хрестоматийной его работой “О русском стихосложении”, опубликованной в самом начале XX века. Однако вместо ожидаемого сопоставления, хотя бы беглого, нам предлагается такой вывод: “...В статье Н. Недоброво (речь идет все о той же работе о взаимоотношениях ритма и метра. — А. М .) был заново открыт термин, укоренившийся в русской науке о стихе, и тем самым восполнен пробел между Коршем и учеными XX века, если следовать уже упоминавшейся формуле С. Гиндина”.
Далее. В главе II с провокативным названием “Две любви НВН” Орлова предупреждает: “две любви” не обозначают двух главных адресатов любовной лирики Недоброво: Л. А. Ольхиной-Недоброво и Анны Андреевны Ахматовой.
