бруснику в лесу, что никогда не сбирал” — получилось очень смешно, хотя, казалось бы, что та ягода, что эта, без разницы… Вот что такое — настоящая поэзия. В стихотворении Кабыш “смородинный запах” немыслимо заменить на иной, согласующийся с размером, положим — “крыжовенный запах”; выйдет чудовищная пошлость (при том что варенье можно варить как из смородины, так и из крыжовника). Как к месту здесь сухой, черный, живой и трепетный запах смородины на фоне белых, стерильных, убитых, адских — именно что мертвых сугробов! Мастерство Кабыш настолько захватывает, что, потрясенный им, пропускаешь без должного внимания отлакированный пафос двух последних строк. В иных же случаях — подобный фокус не удается.
Лучше уж слоняться в затрапезе и,
делая мужчине бутерброд,
понимать, что ЭТО — жанр поэзии,
что мужчина — он и есть народ.
(“...Чем глотать блевотину газет...”).
Есть вопросы. Делать бутерброд лучше, чем что? Чем читать газеты? Странная дилемма: бутерброд или газеты. И зачем в строфе такой интонационный нажим, выражаемый даже графическими средствами? Поневоле вспомнишь героев Аверченко и Тэффи, готовых превратить в источник вселенских символов селедку с луком. Приготовление бутерброда тоже может стать поэзией. Вся жизнь может стать поэзией. Но отменяет ли это собственно поэзию? Ничуть не отменяет.
Теперь я понимаю, что беспокоило меня в ранних стихах Инны Кабыш, которыми так я восторгался. Неизбежное присутствие тяжкого быта — как присутствие страшного зверя за спиной. По моему глубокому убеждению, быт не должен быть тяжким. Он может быть каким угодно: бедным, нищим, неустроенным, трагическим — но при этом он должен быть легким . Как у диккенсовских разорившихся аристократов — красивая бедность. Или как у бесштанной богемы — столько всего интересного, что, собственно говоря, не до бесштанности. Самое ненавистное мне слово — это “выживание”. “Выживание” и “жизнь” — антонимы; там, где выживают — не живут. Есть порода “выживающих”, которая будет заниматься “выживанием” даже в царских палатах; и как же тяжело всем, кто имел неосторожность оказаться рядом с ними. Еще бывает расхожий пафос “выживания”, от которого меня всегда пробирает мороз. В стихах Инны Кабыш можно увидеть этот пафос — если захотеть. Можно полюбить стихи Кабыш только за пафос выживания — и ни за что больше. Подозреваю, что многие так делают…
И все же: почему с такой неизменностью вспоминают и цитируют исключительно неполную дюжину ранних стихотворений Инны Кабыш? А где остальное?
А остальное — слишком страшно, чтобы о нем думать.
Инна Кабыш — вовсе не политический поэт (несмотря на то, что часто откликается на политические события). Она — не социальный поэт. Но и не бытовой поэт также (хотя непременно отталкивается в своих стихах от стихии быта). Творчество Кабыш имеет определенный шанс заинтересовать феминисток (скорее — российских феминисток, хотя я не исключаю интерес со стороны западных феминисток). Найдутся те, что назовут Инну Кабыш “поэтом гендера”. Я не стану делать этого.
Потому что Инна Кабыш — метафизический поэт.
Сердцевина, суть ее метафизики — несколько простых слов: дети, боль, любовь, дом, Бог. Именно в таком порядке. Не иначе. Даже Бог — “на периферии”, “на линии круга”. Все остальное — “за кругом”. Государство? Бесчеловечная махина, которая извечно приносит горе матерям, отбирая у них детей. Страна? “Никакая родина не стоит / тех, кто умирает за нее”. И еще четче, еще беспощадней: “Прочь от калитки моей, родина!” Поэзия? “Поэзия — такой же труд, / как ловля рыбы, поиск руд”. Напрасно поэт мнит, что стихи спасут его на Страшном Суде. “И не возьмет с собой ТУДА / никто земных плодов труда”. Кабыш чутка и непримирима к любым отрывам от реальности. Все, что отвлекает человека от его предназначения — от любви, от детей, от продолжения рода, — бесовский морок. Волконская — та самая, жена декабриста — будет осуждена за то, что “между мужчиной и дитём единогласно выберет мужчину”. А вот — о боярыне Морозовой — “…о женщине, что выберет Христа — не сына…”. И о комиссаршах: “Какие ж сатанинские стихии нужны, чтоб крест поставить на святом!” Да что там комиссарши… Даже пушкинская Татьяна — и то получит укор: “И опять не выбрано дитя, которое могло б (к чему лукавить?)”. Кажется, Кабыш здесь перегибает: муж Татьяны, генерал — изранен, но разве Пушкин писал о том, что у генерала не может быть детей? Полагаю, Кабыш так обострила все, потому что почувствовала непереносимый для нее привкус отвлеченности — идеи выполнения долга. А там, где есть отвлеченность, там нет любви. Какой контраст, кстати, с Пушкинской речью Достоевского!
Инна Кабыш часто прекословит классикам. Порою может показаться, что она смахивает на Ахматову — какой-то мраморной, римско-античной исчерпывающей афористичностью, характером психологического жеста. Но это — иллюзия. “Отыми и ребенка, и друга, и таинственный песенный дар… чтобы туча над темной Россией стала облаком в славе лучей” — такие слова чудовищны, кощунственны в мире Кабыш. “Таинственным песенным даром” можно пожертвовать в трудную минуту… но ребенок…
Я знаю, что такое голос
