“кипящий котел инстинктов”. Именно ему служит достойный представитель своего рода — Ражден Кашели. Его полный антипод — Элизбар. Именно он носитель сверх-Я, совести. А противоположности, как известно, тянутся друг к другу. Но если тяготение Элизбара в какой-то степени вынужденное, то тяготение Кашели к нему, точнее, к его дочери вполне естественное. Она не только привлекательный эротический объект, но и способ окончательного утверждения его власти. Душа юной Лизико очарована силой Раждена Кашели, особенно очевидной в новое время. Можно представить себе бульварный вариант романа, где акценты смещены и на первом плане оказывается любовь Раждена Кашели к парниковому цветочку, тоже выросшему в корзине беззаботного существования и не желающего ее покидать. Только раньше это была корзина ее отца, очень хорошая, уважаемая корзина, а теперь совершенно развалившаяся. За то, что отец не уберег “корзину”, и судит его так строго родная дочь: “Всю жизнь состязался с коллегами в сарказме, остротах и хохмах, пока мы разлагались и день за днем падали все ниже, до самого дна”. Именно это и является составом преступления Элизбара, и за это дочь исступленно наносит ему удары ножом. А также за то, что пел по утрам в ванной. Правда, нож и убийство только воображаемые. Но тем не менее детишки дружно разделываются со своими родителями. Воображаемый триллер легко может стать реальным.
С помощью Антона, сына Раждена Кашели, который духовно был и остался сыном писателя Элизбара, — Антон умирает у него на руках — происходит переселение Лизико в новую прочную корзину. Официально — она жена Антона, но неожиданно обнаруживает в себе запретную тягу к его отцу. Да это и неудивительно: столько лет Ражден Кашели воспитывал в ней это чувство, осторожно и основательно развращая юную душу. Правда, этот “замысел упрямый” кажется несколько искусственным, заданным всецело писательской волей. Мне кажется, что писательский волюнтаризм и является главным недостатком Чиладзе. Обладая несомненным талантом, он, однако, чаще всего лишь сочиняет, а не творит, следуя мудрой логике вещей, которая только осторожно заглядывает сквозь лирическое окошко и, спугнутая властным “хочу”, тотчас удаляется. Но суть творчества, как замечает белорусский поэт Алесь Рязанов, тоже волюнтарист, хотя сражающийся с самим собой, — беззащитное “хочется”.
Проза Чиладзе всегда была отмечена повышенным внимание к процессам, происходящим внутри человека. Мир его героев таков, каким они его видят и осознают. Но если первая половина романа, условно говоря, до грехопадения Лизико, соблазненной коварным змием Кашели, идет в русле равновесия между внешним и внутренним, то вторая проваливается в мир сновидений и кажимостей, где возможное существует на равных правах с реальным. Реальность, явленная только в сознании, бесконечно ускользает. Да автор и не стремится к ее определенности. Тогда читатель невольно должен подавлять в себе здоровое желание узнать, что же произошло на самом деле, а что происходит только в сознании героев. Покушение отца на жену сына? И гнев Антона, как гнев Ахилла, становится содержанием романа? Или отец мужа просто положил руки на обнаженные плечи юной невестки и “она смятенно-радостно отозвалась на его прикосновение”? Но тем не менее после этого Раждена Кашели сначала убивает сын, потом жена, потом они все вместе закапывают прелюбодея. Потом топят труп. После всех этих манипуляций наш дважды покойник сидит на кухне с перевязанной головой, потом навещает в клинике для душевно больных Лизико, которая вроде бы родила от него ребенка, а после этого перерезала себе вены...
В какой-то мере это попытки сделать роман более читабельным, наркотически-детективным. Однако тем, кому нужны такие добавки, не нужен ни сам роман, ни его проблематика.
Пробуждением Лизико, витавшей в очень содержательных сновидениях, заканчивается роман. Очевидно, что героиня, вскрывшая себе вены, как-то соотносится с многострадальной Грузией. Если Антон, сын Кашели, причастившись миру Элизбара, гибнет, то Лизико, тронутая миром Кашели, все-таки остается в живых. То есть начало Элизбара вроде бы одерживает верх. Во всяком случае, именно в этой точке истории, совпавшей с концом романа. Ведь противостояние Каина и Авеля продолжается. Открытая концовка подтверждает это. Правда, она похожа на летящий под гору перегруженный скарбом воз, когда кучер-автор в отчаянье хлестнул лошадей и бросил поводья.
“Годори” — текст скорее усложненный, чем сложный. Многоуровневый, противоречивый — и художественно, и идейно, — но тем не менее соотносящийся с сегодняшней реальностью. С жестким рациональным каркасом постоянно взаимодействует, разрушая его, сумма точных, хотя и частных интуиций-прозрений. На стороне последних и переводчик, который с присущим ему артистизмом справляется с таким противоречивым и усложненным текстом. Иногда возникает ощущение, что и писался этот роман по-русски. Возможно, оттого, что уже слишком много общего у русских с грузинами — и хорошего, и плохого. Но именно этот груз прошлого и не дает расстаться окончательно. Сможет ли Грузия, “прошлого не любя, уйти к другому”?
Можно сказать, что “Годори” — это роман обломков. На развалинах империи бессмысленно предаваться стенаниям, искать подлинных виновников и козлов отпущения, в ярости доламывая то, что еще уцелело. Надо убирать мусор и надежно хоронить своих покойников. Стоит напомнить, что в современную эпоху именно грузины первыми начали извлекать покойников из могил. Для жизни необходимо забвение. Ибо ничего нового в ней не происходит. Если бы человечество помнило все безумства, им совершенные, оно давно бы вымерло. Только забвение дает иллюзию новизны и движения. В сущности, определение меры памяти — постоянное и ответственное занятие интеллигенции.
Валерий ЛИПНЕВИЧ.
