Новый Мир ( № 12 2004)

Именно здесь, за строчками произведений об Анне Ахматовой и Анне Карениной (“Анна Андреевна и Анна Аркадьевна”), об Иосифе Бродском (сложные авторские переосмысления их творческих и житейских взаимоотношений после всего ), о Вермеере и Чехове, я почувствовал то, что часто не могут понять (а ведь это есть и во многих его стихах!) даже некоторые вольно судящие об Александре Кушнере его читатели. Я говорю об отношениях поэта с трагичностью бытия, о собственном драматизме его лирической интонации, вытекающей из того, что называется “правотою поэта”. Это, на мой взгляд, слышно даже в цитируемом ниже отрывке из эссе о любимейшем Иннокентии Анненском: “Пора закончить эту тему, тем более что я вовсе не считаю Анненского „певцом смерти”. Назвать его „певцом смерти” так же нелепо, как назвать „певцом жизни”. Он вообще не был певцом чего бы то ни было…” (“Среди людей, которые не слышат…”, 1997). Об этом же, как мне кажется, одно из самых “сердитых” стихотворений Кушнера “Кто вам сказал, что стихи я люблю? Не люблю…”. Иначе говоря, по слову Пастернака, поэзия действительно — под ногами. Но это не поход по грибы.

Многолетне создаваемая поэтом гармония на самом деле не сглаживает, а с годами обостряет растворенный в музыке пресловутой “домашности” и классичности стиха — драматизм.

“Слово „нервный” сравнительно поздно появилось у нас в словаре…”

Бахыт Кенжеев. Послания. Избранные стихотворения 1972 — 2002. Алматы, “Искандер”, 2004, 328 стр.

От четырехлетней давности сборника “Из семи книг” (составленного автором нынешней “Книжной полки”) “Послания” отличаются двумя обстоятельствами. Первое: составителем на сей раз выступил сам Бахыт Кенжеев, включив в нее те произведения, которые более важны ему лично, а не потенциальной, “разноуровневой”, как опять же принято сейчас говорить, аудитории (например, сами загадочные “Послания” — более частной и вместе с тем отсылающей нас к лицейским пушкинским временам лирики я, кажется, и не читал). В общем, он правильно сделал: автопортрет в любом случае отличается от портрета.

И второе: к книге приложен компакт-диск, ознаменовавший пока еще таинственное для меня самого начало работы нашего совместного с “Новым миром” проекта “Звучащая поэзия”. Книга и диск оформлены в одном стиле6.

Таким образом, это можно не только читать, но и слушать.

А читает Кенжеев себя превосходно, обогащая своей физической интонацией экзистенциальную сущность самого стиха. Неведомый мне Ауэзхан Кодар пишет среди прочих (представляющих) на задней стороне обложки, что казахские кенжеевские гены “создают особую ауру неких „суфийских” медитаций о смысле жизни и смерти. И в этом плане Бахыт Кенжеев — последний „смысловик” в эпоху, когда поэзия воспринимается преимущественно как игра и коллаж цитаций”.

Ну, не последний, надеюсь, да и не всеми воспринимается. Впрочем, Кенжеев за подобные сентенции отвечать не должен, тем более что в этой цитате, за некоторым преувеличенным, на мой взгляд, “портретом” эпохи, скрывается и своя сермяжная правда.

Важная особенность этого в целом ретроспективного сборника — включение в него так и не вышедшего отдельной книжкой цикла “Невидимые” — иногда холодновато-печальных, иногда яростно- взыскующих стихотворений, отмеченных, помимо прочего, подходом к вскоре последовавшему изменению кенжеевской структуры стиха. “Дифтонгов в русском нет…” — обмолвился он как-то внутри поэтического текста.

Мне хотелось сказать о сознательных и бессознательных шифрах у Кенжеева, но я споткнулся на стихотворении “Алеет яблоко, бессменная змея…”: “…ни завтра нет, ни послезавтра нет, / над ямою разносится вороний / крик, на корнях чернеет перегной, / и только детский лепет посторонний / разносится с поверхности земной”. Наверное, долго еще после сентябрьских событий этого года все, сказанное о детях, будет нас заставлять спотыкаться и вздрагивать. В том числе в стихах.

...кто-то корчится в муках творчества, беспокоен, подслеповат,

и густеет ночь-заговорщица, и, на радиоперехват

выходя, я дрожу от холода. Пуст мой эфир. До чего ж я влип.

Только свежего снега легчайший хруст, только ангела детский всхлип.

“Невидимые миру слезы”, — сказал кто-то о названии всего этого цикла. Возможно, и так.

 

Геннадий Русаков. Разговоры с богом. Томск — М., “Водолей Publishers”, 2003, 296 стр.

Об этой печальной книге, о которой довольно много писали критики7 и которую я люблю не за обозначенное в названии (тема столь деликатна, что остается только удивляться авторскому бесстрашию),