“А почему бы их не снимать? — спрашивал Охлопков. — „Наш город утром”, специальный репортаж...” — “Во-первых, противно. Во-вторых, аппарат разобьют. И кто, где опубликует?” — “А нет ли здесь какой-то поэзии? Они стоят, как кошки на углах, естественны, непосредственны, беззаконны”. — “Я бы их штрафовал”. — “Кобылиц во времена оны не штрафовали... А кстати, знаешь, что предсказывали футурологи? Что города мира потонут в навозе, превратятся в авгиевы конюшни: число людей и экипажей неукоснительно росло. Но появился Геракл: Двигатель Внутреннего Сгорания”. — “Ну, в общем, ты возьми этюдник, выйди под утро и сам пиши”. — “Никто не согласится так долго позировать с голой задницей на ветру”. — “Живопись — неповоротливая бабушка”.
Охлопков устроился служить в кинотеатр “Партизанский”.
Отличное место — в центре города, возле универмага на бульваре; правда, и недалеко от тюрьмы, высящейся мрачным замком, — оттуда, из-за высокой стены, иногда долетал лай овчарок и вдруг наносило запах щей; грязный асфальт под стеной был усеян свернутыми бумажками, записками, перелетевшими оттуда, с той стороны, да так и не попавшими в руки адресаток, — тюремные журавлики, плавающие в лужах... Но ничего не попишешь, город — сложно организованное пространство, рассеченное стеклом, проводами, вздернутое телевышкой, здесь обычны резкие перепады, неожиданные совмещения. Не оттого ли и кажутся неравными равные расстояния — в поле и в городе.
Напротив кинотеатра магазин для новобрачных.
Охлопков должен был прийти примерно за полчаса до окончания последнего сеанса, отпустить билетершу, поговорив с ней, конечно, о погоде, о новой “картине”, если демонстрировался новый фильм; за пять минут до финала войти в зал: все лица напряженно обращены к экрану, на котором пылают последние краски, и герои обмениваются заключительными жестами, репликами, выстрелами, ударами и поцелуями, — отпереть левые ворота, затем, пройдя через зал и попадая головой в тяжелый цветной луч из кинопроекторской, открыть правые ворота, после чего успеть взбежать наверх в звуках финальной музыки и защелкать рубильниками, обрушивая явь, свет на головы зачарованных зрителей, и ждать, пока они, щурясь, потерянно озираясь и глупо улыбаясь, выбредут во мрак и холод, оставив в зале запахи одежды, пота, духов, сигарет. Запереть двери, выпроводить киномеханика, проверить все углы, зайти за экран, где стоят ведра и швабры, окинуть со сценки пустой зал, щелкнуть пальцем по клавише пианино, подняться на второй этаж, заглянуть в кабинеты, в кинопроекторскую — не спрятался ли кто-нибудь? — злоумышленник? — или заблудился нетрезвый последний зритель или сумасшедший.
В кассовой он брал алюминиевый чайник, стакан, заваривал покрепче чай, доставал принесенный с собой сахар, устраивался в фойе, тускло освещенном двумя-тремя лампочками, зажигал настольную лампу, раскрывал журнал или книгу и чаевничал. Курил в фойе. Можно было улечься на стулья и поспать. Если не спалось, ночью он поднимался на второй этаж, оттуда по пожарной лестнице на плоскую черную, как сожженное нагорье, крышу. Ему нравилось прогуливаться по крыше, смотреть на фонари бульвара, на окрестные дома с редкими горящими окнами, на телевышку с огнями для воздухоплавателей и перекрестки с бессмысленно мигающими желтым оком светофорами. Осенними ночами на улице почти никто не появлялся. Так, пробежит бездомная или удравшая от хозяина собака или пройдет, выписывая вензеля, пьяный. Ну, иногда веселая компания. Город спал. Горожане видели сны. Заключенные тоже.
— Что вы ищете?
Девушка убрала черную короткую прядь, оглядывается.
— Сумочку, — отвечает сердито.
Охлопков окидывает взглядом ряды.
— Где вы сидели?
— Где-то там... сбоку.
Она смотрит на него исподлобья, уже с надеждой.
— Нет ничего.
— Сама вижу, — с досадой отвечает она, закусывая губу.
— Что там было?
Тень возмущения на бледном лице. Не отвечает. В самом деле, бестактно интересоваться содержимым дамской сумочки. Хотя — что там может быть?
— Я имею в виду — что-то ценное? документы?
Она еще раз оглядывает ряды с креслицами, не отвечая.
— Возможно, кто-то по ошибке прихватил, — предполагает он, чтобы хоть немного ободрить ее. — И вернет завтра.
Она, будто проснувшись, широко смотрит на него, затем ее глаза сужаются, губы презрительно кривятся, — повернувшись, девушка идет к выходу, бормоча: “Аа, ч-черт”.
Жаль, думает Охлопков, хорошая девушка, и повод для знакомства приличный.
