Ему хочется кого-то увидеть?
Бесцельно он бредет по улице в остро пахнущих павших листьях, — павших в вечной схватке с ветром — авангардом зимы.
И времена года символичны. Или аллегоричны? Метафоричны?
Символ — нечто уводящее дальше, указывающее на бесконечность.
И он осень переживает как символ.
С Большой Советской (Молоховской) он видит собор на холме, напоминающий космический ковчег, нацелившийся куполами в тяжелое небо Глинска. Не зайти ли туда, в этот музей? поглазеть на иконы в грубых ризах при свете электрических свечей в громоздких люстрах на толстых цепях, на старческие лица, не выражающие ничего, кроме давнего уныния, — и радость, надежды, страсть перебродили в них, тесто перекисло; от плит под ногами всегда холодно; запах ладана и еще чего-то... смерти, ну, или немощи, дух немощи витает там, хотя служители в основном пышут румяным здоровьем, яро волосатые, крупнотелые, сочно, с благодушием и сытостью выпевающие какие-то непонятные слова, — и это отзывается из-под куполов, морозцем прошибает спины женщин; полязгивает — раскачивается маятником кадило, сизый дым, копоть, позолота, бормотанье, — неужели когда-то что-то живое было во всем этом? и каждое слово казалось свежим... И здесь времена года. Весна миновала. О чем же они басят? а старушки тянут жидко фальцетом? не разобрать, как если бы выступал якутский фольклорный ансамбль. Но якуты непосредственнее, живее, жизнерадостнее, в них блуждают токи земли. Эти токи асфальт не прошибают. Тем более металлические плиты. Страсть пустынь и пещер захирела здесь, обернулась бумажным раскрашенным кладбищенским цветком.
На следующий день вечером он приходит на службу — а там все то же: “У меня в Эдо была девушка”. — “Я врач и буду приходить, пока здесь есть больные”. — “Что-о?.. Мы тебя калекой сделаем!”
Он отпускает билетершу, прохаживается по фойе.
“Отоэ, Тёдзи хочет тебя видеть... Поди к нему!” — “Отоэ пришла. Но учти, что много разговаривать тебе нельзя”. — “Сестричка, прости меня... Пожалуй, лучше, как ты говорила, быть нищим...” — “Полно, полно... Зачем сейчас говорить об этом... А пока помолчим...” — “Нет, именно сейчас надо сказать... Во всем виноват я. Я виноват, что в нашей семье появился вор... Это совсем сломило отца и мать, и они решили умереть. Извини, сестричка, я тебе наврал о райском месте”.
Раздается звонок.
— Але? “Партизанский”? С кем я говорю?.. Коллега, тебя беспокоит сменщик. У меня небольшая просьба. Сделай одолжение, подежурь завтра. Или это невозможно?
Нет, почему же.
Через некоторое время он приходит, коллега, белокурый синеглазый сторож-сменщик в форме лейтенанта. Представляется: “Степовой Иван”, — снимая перчатки и протягивая руку. Объясняет, что обстоятельства складываются таким вот образом: завтра ему в командировку, ведь он вообще-то служит на огненных рубежах родины — инспектором в пожарной части, а здесь так, по совместительству, — кстати, такой ставки — сторожа — у них в кинотеатре почему-то нет, а есть именно “пожарный”, то есть “пожарник” на их профанном языке, так что служба по профилю, он улыбается, снимая шинель, фуражку и пряча все в шкаф в углу, рядом с “Морским боем”. Но, честно говоря, здесь он служит так, для разнообразия, — а ты? Охлопков отвечает, что у него это основная работа. Лейтенант вскидывает брови. Вот как? Где-то заочно учишься? Нет, уже отучился. Где?.. а! так тебе надо устроиться оформителем. Подождать немного, пока нашего вышибут, — у него уже был приступ белки, ты еще не знаком со здешней инвалидной командой? С плотником, с Сергеевым-киномехаником, с другим киномехаником, с Колотневым- оформителем? Ну, еще познакомишься: типажи. Может, будешь их рисовать. У плотника вот такой еврейский носище, но не по-еврейски красный, а? Так, о чем я? А, да, Колотнев. У него уже пошли ошибки. Скоро начнет рисовать чертей — и тогда ты сможешь здесь же устроиться и на дневной сеанс. Хотя... знаешь, я могу при случае спросить, бываю в разных местах, в драмтеатре, еще где-то. Всюду, конечно, бардак, между нами, так что они — юлят. Неээт? не хочешь? Неужели тебе хватает? Или что, переживаешь крушение идеалов? пережидаешь? прячешься от семейства? Ну-ну, извини, я понимаю. Всякие обстоятельства могут быть. И даже весьма диковинные... Вот как, например, в моем случае. Ведь ты удивлен? Что я здесь делаю?.. Изволь, с удовольствием объясню. В деньгах мы не нуждаемся, ну, по крайней мере как многие. Мне, разумеется, платят не бог весть сколько, — да мало. Но хватает. Подпитка от родителей жены, конечно, имеет значение, они у нее обеспеченные, добрые, щедрые... Что еще надо? Лейтенант с улыбкой вопросительно смотрел на Охлопкова. Тот пожал плечами; вообще-то он мог бы уже и уйти домой... Но действительно, чего же не хватает этому парню? Лейтенант покачал головой и вздохнул. Страсть. Одна маленькая неизжитая страсть. И посмотрел, какое впечатление произвели его слова. Охлопков неопределенно хмыкнул. Лейтенант засмеялся и взмахнул руками, пальцы запорхали в воздухе. Здесь, конечно, дрянной инструмент, но все же, все же. Да, ты можешь возразить, почему бы не приобрести хороший и не поставить его прямо дома? Да? Охлопков подумал и кивнул. Лицо лейтенанта омрачилось. Нет, сказал он, это-то как раз и невозможно: моя крошка, дарлинг, вуман начинает выть, как собака, на фортепьянную музыку. У нее мигрень разыгрывается. Ее мутит, как будто она съела позавчерашнюю котлету с мухой. Он нахмурился, замолчал, к чему-то прислушиваясь.
“Кто тебе разрешил?” — “Вы... Вы научили меня, каким должен быть врач. И я пойду этим путем”. — “Еще раз говорю — потом пожалеешь”. — “Ну что ж, рискну”. Лейтенант ошарашенно взглянул на Охлопкова. Финита ля комедиа?! Надо же отпирать двери! Не в службу, а в дружбу — пособи, попросил лейтенант. Я налево — ты направо.
Они быстро прошли в зал.
В лучах заходящего солнца герои неторопливо шагали к больничному приюту. У пожилого врача
