— Надо было шинель надеть, каску, — сказала она. На ее ресницы оседала изморось. Изо рта шел пар.
— Здоровью моему, — ответил он, засовывая ледяные руки в карманы брюк, — полезен русский холод, я снова счастлив...
Показался автобус. Девушка еще больше расхрабрилась.
— Ну что-то верится с трудом, — насмешливо произнесла она и направилась к остановке.
— Ваш? — едва ли не с облегчением спросил он.
Автобус, как лупофарый зверь, остановился перед ней и, кажется, даже присел.
— Так приходите картины смотреть!
— Ваши? — бросила она, входя в автобус.
Он хотел выкрикнуть имена знаменитых режиссеров, но двери уже закрылись и автобус поехал.
Охлопков кинулся назад, к кинотеатру.
— А я думал, куда ты пропал? — сказал лейтенант, встречая его в фойе, впрочем, как-то не очень приветливо. — Что-то случилось?
Охлопков ответил, что ничего такого, просто увидел знакомую.
Лейтенант посмотрел на часы.
— Так ты в самом деле играешь здесь? — спросил Охлопков.
— Да, — сухо ответил лейтенант. Не утерпел и добавил, загораясь: — В свое время я подавал некоторые надежды. Меня слушал профессор из Московской консерватории, я был лучшим учеником в нашем училище. Но... потом, как Скрябин, переиграл руку. Началась депрессия. И я... все похерил, батенька. Все. И теперь я здесь. Рука в порядке. — Он покрутил кистью, сжал ее в кулак. — Но время ушло. Всему свое время, сказано еще в Библии, — проговорил он и с некоторым беспокойством взглянул на Охлопкова.
Охлопков собирался согреться, заварить чайку, но вдруг сообразил, что лейтенант нервничает, — возможно, боится, что полузнакомый человек задержится и не даст ему вволю послужить своему искусству. Он парадоксален, как любая творческая натура: как будто бы душа нараспашку, а на самом деле скрытен, явно мнителен, нервен, раним.
— Надеюсь когда-нибудь услышать, — сказал Охлопков. — Ну а сейчас мне пора.
Лейтенант просветлел, потер тонкие руки с длинными пальцами.
— Ну что ж! До свидания. И спасибо за одолжение.
Проснувшись поздно утром — даже пугливое и плененное тьмой и холодом солнце уже выглянуло, окрасило нежной кровью шторы, — Охлопков сразу вспомнил свою неловкую попытку познакомиться, ему захотелось закурить прямо в постели, но надо было идти на лоджию, мать начнет выговаривать, если почувствует запах табака; и он лежал, сунув руки под голову, рассматривал карминные потеки, пятна на шторах, думал об этой девушке — кто она? где живет? с кем? чем дышит? — недоступность и загадочность дразнили, — вот как всегда дразнит осень. В квартире было тихо. Отчим и мать давно трудились, она — в больнице, он — на заводе; Вик в школе изводил учителей или сидел в подвале, бацал на гитаре.
Лейтенант... Скрябин делает это по ночам. Он отыскал свой символ, возможно, и, не раздумывая об этом и держась за него, как за спасательный круг, переплывает это все... Музыкальный ключ не отпирает, может быть, никакие двери, но — запирает дверь его башни, что тоже неплохо.
Надо созвониться с Зимборовым, попросить перефотографировать девочку Модильяни, альбом давно пора вернуть в библиотеку.
Или взяться за это самому?..
Он позвонил Толику, тот оказался на месте.
Охлопков приехал к Зимборову на работу с альбомом, прошел в фотолабораторию. Толстощекий Зимборов полистал альбом. Заметил, что художник гнет и лепит как хочет... но, в общем, чем-то это ему все нравится. Что-то в этом есть детское, очень свежее, наивное. А что именно Охлопков хочет перефотографировать? Но Охлопкову вдруг вся эта затея показалась глупой и слишком
