в свое время редактировал (сейчас он инвалид Великой Отечественной войны, заслуженный художник Российской Федерации, мы с ним продолжаем дружить). Работая лопатой, нескончаемо балагурил чудесный парень, мой одноклассник Володя Черняйкин (впоследствии — заместитель директора известного автомоторного института — НАМИ, ныне покойный)… Я тоже копал, но не все время — отрывался на заседания штаба батальона, организацию питания и тому подобные дела. Так что в каком-то смысле мне было легче, чем другим.
Удалось устроить роту на ночлег в каких-то сараях с сеном. Копали с утра до вечера. Ров обретал нужный профиль. Все бы хорошо, но вдруг несколько немецких самолетов начали бомбить мост через Днепр, примерно в полукилометре от того места, где мы работали. Мы поняли, что и нам несдобровать. Это было ночью, разрывы освещали деревню. Рядом с нами появилась какая-то военная часть, красноармейцы устанавливали зенитные орудия, копали траншеи и окопы. Днем батальон продолжал копать свой ров прежним темпом, уйдя от моста еще на несколько сот метров.
Тут пошли слухи, что немцы высадили десант на том берегу, недалеко от Ярцева. Вскоре слухи, по-видимому, подтвердились. Весь район Издешкова заполонили подтянутые туда войска. 16 или 17 июля командование приказало нам уходить на восток, к Вязьме. Никакого транспорта нам на этот раз не дали: видимо, не до нас было. Предстояло пройти около семидесяти километров. Мы построились в колонну по четыре и зашагали по шоссе — и это было крупной ошибкой. Думаю, с пролетавших над нами немецких самолетов была отлично видна колонна в тысячу человек — откуда им было знать, что это не военная часть, а какие-то безоружные юнцы? И на второй день нашего марша мы увидели несколько вражеских бомбардировщиков и услышали сначала тихий писк, потом все более и более пронзительный звук, который я никогда не забуду, — звук падающих бомб. Все мы стремглав бросились от шоссе на поле и залегли, кто как мог, под любой кочкой, кустом, другой возвышенностью. Многие лежали уткнувшись лицом в землю. Я так не мог, напротив, смотрел во все глаза. Увидел разрыв одной бомбы, через долю секунды другой — ближе, потом третьей — еще ближе. Ну, думаю, четвертая накроет! Но четвертой не было. Еще несколько бомб упали где-то в стороне, а потом бомбардировщики развернулись и улетели.
Нам повезло. Все остались живы. Но уроком это происшествие послужило. Командир батальона собрал вокруг себя ротных и сказал, что дальше надо добираться каждой роте самостоятельно, чтобы не привлекать внимание фашистов. Так мы и поступили. Никакого строя уже не было, разбившись на группы, мы поплелись в сторону Вязьмы. Оставалось, думаю, километров двадцать пять. Но наш командир- орденоносец что-то занервничал, отдал мне (просто я подвернулся под руку, наверное) свою полевую сумку с нехитрой документацией батальона — списками, ведомостями на продукты и инвентарь и т. п. И исчез. Мы гадали: может быть, он решил уйти на приближавшийся фронт? Это так и осталось неизвестным.
Батальон распался. Компактной группой шла, по-моему, одна моя рота — остальных командиры растеряли. Во всяком случае, в Вязьму мы пришли первыми, и я пошел к коменданту спросить, какие будут дальнейшие распоряжения. Он заорал на меня, мол, не до вас, сопляков, и выделил кого-то из подчиненных, чтобы тот посадил нас на любой проходящий поезд на Москву. Мы попали на открытую платформу. Эшелон порожняка шел быстро, без остановок и через пять или шесть часов уже был на станции Белорусская-Товарная, в столице. Мы были черны, как негры, от копоти, потому что вез нас не современный тепловоз или электровоз, а паровоз. Всю дорогу пели и сговорились в тот же вечер встретиться в Сандуновских банях, чтобы отмыться, — что и было сделано.
Я же еще до бани пошел в райком (точнее, мы пошли с кем-то еще из командиров рот, с кем — не помню) доложить о происшедшем. Первый секретарь встретил нас матом и даже схватился за револьвер, наверное, решив, что мы дезертиры. Но когда я вручил ему полевую сумку командира батальона, он немного успокоился и стал расспрашивать, что и как было на самом деле, — ему же надо было докладывать, почему развалился комсомольский батальон Свердловского района, кто в этом виноват.
На следующий день утром (это было 20 июля) меня по телефону вызвали в райком, а оттуда вместе с моим закадычным другом Володей Зиновьевым1 и вторым секретарем райкома повезли на “эмке” (так называлась легковая машина “М-1” Горьковского автозавода) на улицу Куйбышева, 18, где находился тогда Московский комитет ВЛКСМ. Там мне выдали удостоверение, за подписью секретаря МК ВЛКСМ Пегова, о том, что “Тов. Лопатников Л. И. является представителем Московского комитета ВЛКСМ по вопросу работы комсомольцев и молодежи по спецзаданию”.
Дело в том, что в Москве началась небольшая паника — тысячи родителей комсомольцев, уехавших на строительство оборонительных рубежей, осаждали райкомы партии и райкомы комсомола: где наши дети, что произошло на этих самых рубежах?
Вот и были сформированы несколько групп, подобных нашей, чтобы они собирали разбежавшихся комсомольцев, помогали добраться до Москвы, если надо, покормив их (в багажник машины были положены несколько десятков буханок хлеба) и связав с железнодорожным начальством.
Экипажу нашей “эмки” было сказано ехать в Калугу, в расчете на то, что часть бегущих из района Вязьмы ребят может отправиться туда по железной дороге Калуга — Вязьма. Много мы в Калуге сделать не успели. Проехали поездом по нескольким станциям — помню Оптину Пустынь, — чтобы предупредить тамошних начальников о возможном появлении разбежавшихся комсомольцев и проинструктировать, как в этом случае поступать. Во время поездки был забавный эпизод, свидетельствовавший об умонастроениях в народе о ту пору. Мы стали расспрашивать пассажиров, можно ли на машине проехать из Калуги в Оптину Пустынь (чтобы отвезти туда хлеб), и даже не заметили, как кто-то из них скрытно от нас сбегал куда-то и привел милиционеров, мол, не шпионы ли мы, если ведем такие расспросы. Мы предъявили удостоверения, объяснили свою задачу, и нас отпустили, предупредив, чтобы следующий раз были умнее.
Вечером 22 июля мы были в Калуге. Оставив нас с Володей в машине, наш секретарь райкома пошел в Калужский городской комитет комсомола, чтобы представиться и договориться о согласованных действиях. Вдруг он выбегает из подъезда и кричит: “Москву бомбили, Московский комитет комсомола разрушен, возвращаемся побыстрее!”
Шофер, которого мы звали по отчеству — Христофорович, гнал машину как мог. Ехали утром. Рассвело очень рано, и мне запомнилась необыкновенно красивая, совершенно пустая и, казалось, мирная дорога: постоянные подъемы и спуски, туманная дымка над полями...
