Новый Мир ( № 6 2005)

Александра Мелихова к выпискам из этой книги, я немедленно отправилась за нею в магазин. Бёлль и чтение Бёлля — слишком много значили в моей жизни, чтобы я так легко смирилась с образом верного солдата гитлеровской армии, начавшего опоминаться лишь тогда, когда “мы” “им” крепко дали по мозгам. Я не поверила писателю-рецензенту, выстроившему этот образ в назидание любителям прекраснодушных стереотипов: вот, дескать, каковы эти ваши “великие гуманисты” в определенных обстоятельствах. Не поверила — и правильно сделала. Все так, да не так.

Не буду долго говорить о литературных достоинствах этих писем к любимой женщине, Аннемари Цех, вскоре — фрау Бёлль. Таковые достоинства есть, ибо начинающий писатель двадцати трех — двадцати семи лет от роду вкладывал в торопливые весточки-зарисовки всю свою тоску по художественной работе, уже тогда без колебаний определившись с призванием. Небесно-земной простор и, главное, человеческие лица — эти намоленные иконы будущего Бёлля, — лица земляков, парижан, французских крестьян, одесских девах, — все так узнаваемо для тех, кто любит и помнит манеру этого, кажется, уже не модного писателя. Нет еще особого интонационного ритма, сделавшего прозаика поэтом, но, может быть, тут беда переводчицы, не сумевшей передать то, что удавалось Л. Копелеву, Л. Черной, Р. Райт-Ковалевой. Куча перекличек с позднейшей прозой: даже жестокой дизентерией, которую подхватил на позициях этот солдат, он наградит малопривлекательного персонажа из романа “Где ты был, Адам?” — тому придется погибнуть от разорвавшегося снаряда, сидя на корточках в выгребной яме.

Но меня волнует то же, что и Мелихова: “идеология”. В своей наивности она может показаться чудовищной, но она не та, какой возмущается обвинитель. Верующий юноша, рейнландец из строго католической семьи, очень далекий от нацизма (тут-то узнаём, что у них можно было существовать в некоем отдалении от политпросвета, тот не лез в уши и ноздри со знакомой нам настырностью), патриот своей страны (он признается в любви к Германии и немцам со стыдливостью, исключающей всяческие клише), — этот юноша, не раз повторяя одно и то же, желает победы немецкому оружию! При том, что ненавидит “недостойную человека прусскую военщину”, “безумный казарменный балаган”, жлобское унтер-офицерство и т. п.1.

Ужасно, не правда ли? Но постараемся понять, если не простить. “…Мы прожили уже точно двадцать крайне бедных и безотрадных лет после Версаля; так должна же эта война дать нам хотя бы маленькую, пусть даже крошечную передышку <…> Господи, подари нам возможность хотя бы одним глазком увидеть мир…” Это жажда, отнюдь не кровожадная, справедливого, как ему кажется, реванша. Но есть еще один мотив, совсем уж невероятный. Ему хочется победить, чтобы вместе с немногими, такими же чтителями Креста, как и он, вопреки большинству соотечественников (это он понимает), строить христианскую Европу. Он следит за немецкой словесностью, но круг его кумиров — Леон Блуа, Честертон, Бернанос, Достоевский. Он мечтает следовать им в своей будущей писательской работе, “ведь после войны мы должны передать все это потомкам, всю правду о единственно истинной жизни и о кресте…”. Он противопоставляет “немецкую верность” парижской развращенности, где “на большинстве <…> лежит печать древних как мир повседневных грехов и нигде нет даже следа целомудрия, которое является источником любой силы” (здесь он, того не замечая, соприкасается с нацистской пропагандой, в коей, как в любом оболванивании, содержалась гомеопатическая доза правды). То, что весть “о единственно истинной жизни” можно передать только на руинах поверженной Германии, Бёлль понял — и принял как вердикт свыше — не ранее 1945 года.

Я бы напечатала эти письма под одним переплетом с “Записками о войне” Бориса Слуцкого — в виде билингвы для читателей обеих стран: диалог побежденного с победителем, каждый из которых прорывается к себе из зоны могущественного тоталитарного облучения. Вникайте, сопоставляйте, сдавайте свой ЕГЭ на отделение истины от заблуждений.

И еще два замечания. Первое: все-таки их разбили мы, а не кто иной, — достаточно познакомиться с почти курортным, по нашим меркам, существованием хранимого провидением солдата Бёлля в оккупированной Франции, чтобы в этом не усомниться. И второе: степень “политической наивности” Бёлля все-таки остается для меня неясной. Когда я и еще две приятельницы сидели с ним за столиком в гостинице “Минск” и, покоренные обаянием этого человека, не замечали ничего вокруг, он взглядом указал на ближайший стол, добавив: “Вон сидит наш Иуда…” — сексот. Глаз у него был наметанный — но с тех ведь еще времен…

 

Мэлком Мэггеридж. Христианин в средствах массовой информации. [Перевод с английского, предисловие и комментарии В. М. Ошерова. Ответственный редактор и составитель Р. А. Гальцева]. М., ИНИОН РАН, 2004, 188 стр. (“Эон”. Альманах старой и новой культуры. VII).

А вот этот человек давным-давно во всем разобрался. Если бы я узнала о Мэггеридже раньше, он стал бы моим пожизненным спутником — как Бёлль; как Брэдбери и Заболоцкий, о коих ниже. Но что этот английский эссеист и (в том числе радио-)журналист может быть сочтен достойным преемником Честертона, я открыла для себя только благодаря нынешнему фрагментарному избранному, в отличном, впрочем, переводе. В предисловии его путь с левых позиций к консерватизму сравнивается со схожим маршрутом Оруэлла, Кёстлера, Игнасио Силоне — “его друзей и единомышленников”. Однако есть и специфика. То, к чему пришел Мэггеридж, было не только критикой тоталитарных утопий и их кровавой практики, но и неукротимым антилиберальным свободолюбием, опирающимся на христианское понимание смысла жизни.

К своей профессии он относился с чрезвычайным скепсисом, поскольку, по его словам, “появился на свет в лоне умирающей, если уже не мертвой цивилизации, чья литература составляет часть общего разложения”; он даже предлагал удалить телевизор из дому — словно наши фундаменталистские батюшки. Но при этом сполна воспользовался предоставляемой СМИ ролью просветителя, проповедника, полемиста. Кто хочет сразу взять быка за рога, пусть читает эту книгу с конца — со знаменитого эссе 70-х годов