искренней”. “Ощущение красоты — это еще и такая смесь небескорыстного восторженного приятия данности в обмен на обещание быть принятым в игру”. Я не смею читать Шамборант мораль, хотя бы потому, что она уже прочитала ее мне: я, точно как она, реагирую на писк беспомощного котенка, словно на позывные, но она берет его к себе домой, а я, сжав зубы, прохожу мимо. “Халтура” — я согласна с этим ехидным приговором; люди халтурят, и я в их числе. И все же: так ли уж небескорыстно любое бескорыстие? И действительно ли любовь и красота — то самое, что нам внушает “занимательная диагностика” прозектора?
Однако не верьте и моему ворчанию. В этой книге немало превосходных страниц и бесспорных проникновений в людскую суть. А кто не удовлетворен, пусть прочитает в предыдущем номере “Нового мира” очередной цикл Шамборант — “Стокгольмский синдром”. Особенно эссе “Пел соловей…” — ставшее моим любимым.
Б. Акунин, Г. Чхартишвили. Кладбищенские истории. М., “КоЛибри”, 2004, 239 стр.
Чтобы закончить с эссе, на минутку задержусь в обществе двуликого автора, исправно мною читаемого. Красивая массивная книжка в виде могильной плиты, иллюстрированная авторскими фотографиями, сегодня уже оказывается анахронизмом, так быстро успел Акунин запустить на рынок свою новую серию романных стилизаций. Но не пропускать же эту забавную интерлюдию.
Уже, наверное, излишне напоминать, что Г. Чхартишвили отвечает в книге за прогулочные впечатления от прославленных кладбищ — Старое Донское, Хайгетское в Лондоне, Пер-Лашез в Париже, Еврейское на Масличной горе и проч., а Б. Акунин — за “страшные” или нестрашные новеллы, навеянные этими кладбищами (то же, что любит делать Брэдбери, но пожиже). Чхартишвили — отличный рассказчик, но рассказываемое им здесь как-то необязательно, что ли; Акунин — превосходный изобретатель фабул (сумел-таки сочинить достаточно остроумную историю с Эрастом Фандориным и с японским колоритом; да и жуткая гибель осквернителей праха Оскара Уайльда мастерски заверчена, и трогательная посмертная участь любящего сердца Салтычихи), — но иногда он откровенно безвкусен: Карл Маркс в роли вампира воспринимается с натугой.
Все бы ничего, когда бы не последняя кладбищенская история под названием “Хэппи энд” — совместная эвтаназия супружеской четы, насытившейся днями (еще бы, прожили в браке 102 года!) и вкусившей всевозможных благ в том отдаленном светлом будущем, в котором все это и происходит. Очень похоже на четвертый сон Веры Павловны, счастливая смерть и, главное, счастливая жизнь по градусу пошлости под стать описанным там любовным утехам. Ох, не зря Василий Васильевич Розанов рычал на позитивистов!
Виктор Пелевин. Священная книга оборотня. [Роман]. М., “Эксмо”, 2004, 381 стр.
В пятом номере “Нового мира” за этот год Дмитрий Полищук уже подробно рассказал о пелевинском сочинении. И сделал это говоря о Пелевине и с Пелевиным как
Пелевин не гнушается простейшими средствами. Он реализует газетную метафору “оборотни в погонах” — и получается герой. Он использует скорее “Дело лис-оборотней” ван Зайчика (чьи создатели — подлинные знатоки китайских поверий), чем нечто аутентичное из анналов Поднебесной, — и получается героиня. Оба — обаятельны и умно озвучивают умные вещи (ум лисы — “как теннисная ракетка”, отбивающая чужие интеллектуальные подачи, ум эфэсбэшника-вервольфа — тоже). Обаятельны они главным образом потому, что нбелюди, не люди. Они куда симпатичнее пелевинских насекомых из давнего романа, которые были все-таки людьми — ущербными и недалекими умишком, по-человечески совершающими “свой героический слалом из известного места в могилу”. Я верю Пелевину, когда в известинском интервью он говорит, что испытывал некий восторг от непроизвольного отождествления себя, пишущего, со своей лисой. Еще бы, хоть в воображении покинуть оболочку “бесхвостой обезьяны”!
Пелевинская мизантропия3, чуждая мне, так сказать, “онтологически”, искупается существенным для меня посылом. “Время проклятого богатства и великого блуда” он ненавидит всерьез и непритворно, и если есть у него кое-что за душой, то не только истины буддизма (тут судить не берусь), но и эта вот творческая ненависть, делающая его остроумным и глубокомысленным, а главное — провидящим.
Ницше, с его процитированными в рукописи лисы “моргателями”, и Леонтьев (Константин, а не Михаил) могут потягаться за душу нашего автора с принцем Гаутамой. “Приколы” Пелевина, обеспеченные этой живой ненавистью, не кажутся мне плоскими и заставляют злорадно смеяться. Пародия, например, на неофрейдистскую деконструкцию “Аленького цветочка”. Или как мила одна из лисичек, мстительно охотящаяся на английских аристократов… А прогнозы его пугают своей сбываемостью. Так было с “Generation ‘П‘” и с “Числами”. Так и теперь. Генерал-лейтенант, “могучий и благородный зверь” в импозантном мундире, став генерал-
“Священную книгу оборотня” можно не только читать, но и перечитывать, что я и сделала. Но вот беда. После ставшей уже знаменитой сцены с доением нефтяной коровы (надеюсь, она войдет в отечественную трагедийно-сатирическую копилку наряду со щедринской рекой, “прекратившей течение
