“Вот так: накид, потом снимаем, провязываем, потом снова накид…” — деталь важна, как всякая муратовская деталь; Делиев, говорят, даже специально научился вязать ради этого эпизода.
Реакции персонажа, как всегда у Муратовой, непредсказуемы. Однако эта непредсказуемость не провоцирует, но, парадоксальным образом, всякий раз гасит, снимает конфликт. Вот на выходе из супермаркета, где он только что бесплатно приложился к парочке дорогих бутылок, Андрея обыскивает белокурый охранник с лицом порочного ангела, явно получающий удовольствие от возможности безнаказанно пощупать постороннего мужика. Другой бы взорвался, устроил скандал, тем более что “рыльце в пушку”. Но вместо этого герой заводит вдруг отвлеченно-философский монолог: “В жизни есть вещи такие мрачные, они всегда неуместные: смерть, Чечня, запах старости, запах жилища стариков, больные животные…” — и нота вселенской печали мгновенно растворяет и сиюминутное раздражение, и чужую сиюминутную похоть.
Вот герой впервые появляется у Анны Сергеевны (А. Демидова) в ее набитой антиквариатом квартире, где пожилая дама безраздельно царит, снисходительно помыкая подругой и компаньонкой Любой (Н. Русланова). Андрей в кепочке, в потертом пиджачке, с темненьким галстуком поверх серой рубашки, с трехдневной щетиной на мягком, смущенном лице… Он мил, любезен, профессионально точными движениями разбирает и настраивает пианино, говорит без умолку о своей незадавшейся жизни… Он располагает к себе, но в то же время интригует, слегка настораживает: “Эта щетина… И потом, он явно не русский. Кто же? Еврей, Чеченец?..” Дамы удаляются обсудить деликатную тему на кухню, а герой, оставшись в одиночестве, не шарит по углам, как можно было бы ожидать, но принимается исполнять нечто столь бравурно-ориентальное, что Люба, подсматривающая за ним сквозь полуоткрытую дверь, восторженно констатирует: “Узбек!”
Эта чуткость и некоторый при всем том гротескный перебор — постоянная готовность уйти в клоунаду — делают маску “милого простака”, напяленную Андреем, объемной, живой, изменчивой и, как ни странно, внушающей доверие. От настороженности пожилых дам вскоре не остается и следа. Андрей становится необходим им, как воздух. Неразрывный, но довольно мучительный симбиоз капризной старой “гранд-дамы” и медсестры-компаньонки, которая бесконечно попадает в нелепейшие любовные истории, нуждается в таком вот посреднике, чтобы обеим было кому покровительствовать, кого при случае пожалеть, приласкать, пожурить, научить жизни, пожаловаться на обиды и притеснения. И когда между дамами случается ссора, Андрей совершенно искренне переживает их разрыв и столь же искренне сочувствует примирению; он понимает: их довольно курьезная связь — абсолютная для обеих жизненная необходимость.
Они очень разные: подтянутая, стройная Анна Сергеевна с ее шелковыми пижамами, крахмальными блузками, буклями, шляпками и вечной собачкой на руках; с серебристыми модуляциями голоса, безупречно старорежимным выговором, манерными жестами и неизбывным стремлением царить и повелевать. И толстая, резковатая, громогласная Люба — простая и наивная, без всяких затей, готовая при случае резать прямо в лоб “правду-матку”, но старательно подражающая подруге во всем: от бантов на блузках до жестов, какими Анна Сергеевна массирует перед зеркалом увядшую шею. При этом Люба свято убеждена, что Анна Сергеевна в маразме. А та, в свою очередь, так же свято верует, что Люба — непроходимо глупа и нуждается в ежеминутном руководстве. Анна Сергеевна любит всех опекать, крестить, протежировать; собирает у себя по воскресеньям каких-то престарелых, вышедших в тираж музыкантов. Она поит их чаем и кормит супом, позволяет репетировать у себя на кухне, но при этом далеко не всегда снисходит к их обществу, предпочитая витать у себя, в высших сферах — в спальне на втором этаже; туда ведет винтовая лестница, со ступенек которой удобно поглядывать на гостей несколько свысока. Люба обладает зато абсолютным слухом и музыкальными способностями; она слышит фальшь даже лучше настройщика. Анна Сергеевна это в ней ценит, равно как и само общество Любы, которая не только на фортепьянах играет, но и уколы делает виртуозно. Тем более что Люба — дама в общем-то самостоятельная и со средствами; в материальном смысле в обществе Анны Сергеевны она не нуждается. У нее есть шикарная вилла на берегу, оставшаяся от покойного мужа, и там тоже много всего красивого: чучела, перья, охотничьи картины на стенах…
Оказавшись в компании этих милых дам, Андрей честно берет на себя роль мальчика на посылках. К примеру, с готовностью отправляется на край города получать какие-то чашки — выигрыш, обозначенный на обратной стороне пробочки от бутылки. Чашки эти выдают в хибаре на пустыре за кладбищем, и ведают выдачей два живописных гомика, которые настолько истерзаны ревностью друг к другу, что появление Андрея воспринимают поначалу как явление рокового соперника и долго не могут понять, что ему, собственно, нужно, если он “не этот твой” и “не твой этот другой”. “Мне нужны чашки”. — “Какие чашки?” — “Ну, чашки, выигрыш”. — “Так бы сразу и сказали, что чашки”. — “Я так сразу и сказал”. — “Нет, вы не сказали”. — “Нет, я сказал”. — “Вот ваши чашки”. — “Что это за чашки? Они мне не нравятся”. — “А других нет. Берите, какие есть”, — и т. д., извечный муратовский диалог. Выданные в конце концов пластмассовые чашки оказываются настолько убогими, что Андрей не решается нести их в дом к Анне Сергеевне и отправляется в дорогой фарфоровый магазин купить чего-нибудь поприличнее.
Сцена с надменной продавщицей фарфоровых чашек — одна из ключевых в фильме. Эта женщина со вздернутым подбородком, растянутым мартышечьим ртом и вызывающе прямым позвоночником с трудом выносит присутствие рядом с собой любых человеческих особей. Но нетерпение продавщицы, готовой как можно скорее выпроводить ненавистного покупателя, вскоре объясняется. На пороге появляется застенчивая дворовая псина, которая столуется в магазине, и в присутствии посетителя собаку приходится кормить, поставив ей миску в дверях. Собака стесняется, продавщица стесняется, а Андрей, по своему обыкновению, втягивается в философскую беседу: “Говорят, собаки различают до полутора тысяч запахов. Но ведь человек так плохо пахнет. Как же они нас терпят и любят?” — “В вашем вопросе уже заключен ответ, — цедит сквозь зубы продавщица. — Потому что терпят и любят”. Пафос этой “собачьей” (в лучшем смысле слова) готовности “терпеть и любить”, несмотря на способность различать до полутора тысяч оттенков человеческой глупости, слабости и фальши, — по всей видимости, основной пафос “Настройщика”. Муратовой здесь равно интересны, ее в равной степени занимают все: богатые и бедные, мошенники и их жертвы, холеные барыни и бомжихи с помойки, наркоманы, алкоголики, уличные музыканты, продавщицы, геи, случайные пассажиры в трамвае и даже хищные молодые красавицы…
Пожалуй, последняя категория, персонифицированная в образе возлюбленной героя — платиновой блондинки-вамп по имени Лина (Р. Литвинова), — объект наиболее трудный для “терпения и любви”. Лина — восхитительное чудовище, существо вне морали. Она ленива, корыстна, холодна, жестока, виртуозно умеет играть на нервах сожителя и настойчиво подбивает его на грабеж. Примиряет с Линой уморительная абсурдность произносимых ею — типично литвиновских — реплик и монологов, а также основополагающая комическая черта, очень точно найденная Муратовой. Главное свойство Лины — иррациональная жадность, когда аппетит намного превышает возможности не только кошелька, но и желудка.
