происшедшего с автором, оно лишь случай, “зернышко”, которое обрастает подробностями других историй и фантазий. Автор — не герой. Надо еще решить вопрос: не пишут ли писатели, как правило, все свои истории с точностью “до наоборот”? Может быть, они сочиняют именно то, чего в жизни не случилось, чего они только жаждали? В этом смысле “Доктор Живаго” не конструкция ли героической фигуры поэта, рефлектирующего по поводу вполне благополучной собственной судьбы?.. Ну вот, здесь автор уже “растроился”.
Во-первых, надо продолжать историю, остановившуюся на противопоказанном серьезной литературе слове “вдруг”. По этому поводу необходимо объясниться с читателем. Да и вообще читатель имеет право узнать, что такое сегодня роман. Может ли он существовать, когда жизнь во вполне реальных, объемных образах, в образах “конечных”, от избыточных подробностей рождения и мужания до запечатленных один за другим этапов смерти, оставляет “зрителя” холодным? А мы тут с двумя-тремя конкретными эпизодами и претензией на внимание! Это второе. И, наконец, третье: если уж упомянули “Живаго”, то надо бы что-то сказать о нем. Правда, не слишком ли неожиданно, прервав эпизод и даже тему своей любви, где почему-то на первом месте собака, герой вдруг вцепляется в любимую кость современных литературоведов — в нашумевший роман?
В сознании героя, приехавшего в знаменитый Марбург прочесть лекцию о Ломоносове и Пастернаке, складывается некоторая последовательность и закономерность его собственной судьбы, отчего-то сопряженной с этим городом. Надо ли говорить, что профессор-литературовед по-профессорски честолюбив и, как любой средний профессор, занимающийся литературой, ощущает себя писателем?
А теперь несколько, буквально несколько слов о романе поэта. Здесь, конечно, обычное честолюбие. Великие русские писатели всегда мешали просто русским писателям. Так вот, на исходе жизни, сознавая, что прожил он ее вполне благополучно, Пастернак решает жизнь обострить. Он был орденоносцем, знаменем левизны, написал первое в истории стихотворение о Сталине, но не перешагнул сверстников — Маяковского и Есенина. Возможно, поле гениальных стихов уже иссякало, роман уже был написан, поэт был достаточно опытным и тертым в литературе человеком, чтобы не осознать собственной заурядности высокого масштаба, надо было обострять. Судьба поэта так зависит от жизненного мифа.
Марло, соперник Шекспира, не случайно был убит в кабаке, а гениальный Шекспир не случайно не оставил ни клочка бумаги с автографом своих пьес; неистовость Аввакума была вознаграждена морозной ямой, а потом сожжением; Пушкин и Лермонтов убиты на дуэлях (причем сейчас пошли упорные предположения, что дуэли ими же самими “организованы”); Чехов умер в немецком захолустье, но в центре Европы, вывезенный туда женой; Есенин и Маяковский, удачливые соперники пастернаковской юности, покончили с собой (если не убиты!), Мандельштам за дерзкие стихи заплатил недолгими, но смертельными лагерями на Девятой речке; Цветаева, храня сына от войны, прерывает ее для себя петлей — Пастернак же передает свой роман на Запад, а потом, продлевая скандал, отказывается от Нобелевской премии.
Впрочем, подождем со всем этим, чуть позже все уложится само собой. И пожалуйста, профессор, поделикатней: и в случае с Пастернаком, и тем более в случае с Ломоносовым мы имеем дело с гениальными русскими провидцами. Как же все-таки убийственно верно сказал Пастернак: “Я не пишу своей биографии. Я к ней обращаюсь, когда того требует чужая”. Не про всех ли нас, из племени писак?
Теперь разберемся со словом “вдруг”. Это слово — индульгенция. Им пользуется писатель, когда не может справиться со всеми сложностями жизни, не может, например, объяснить зарождение того или иного поступка или психологического состояния своего героя, то есть когда не держит в своих руках, как Бог, всех нитей созданного им мироздания. И в каком-то смысле разве не богом является писатель? Но, может быть, и Бог не всевидящ? Имеет же Он право на мгновение отвлечься от конкретного человека и в этот момент пристально следить за другим. В мнении, что Бог не отводит взора от каждого и знает абсолютно все, слишком много человеческой гордыни. Мы ведь порой не можем определить причину и собственных поступков и с большим трудом докапываемся до психологической первоосновы. Бог не мелочен, Он дает нам возможность кое-что решить самим и не наказывает за все, пропуская несущественное, чего не умеет делать строгая воспитательница в детском садике.
Я потом, много времени спустя, спрашивал Саломею: “Почему ты тогда запела, не оттого ли, что выпила розового самогончика?” — и не получил ответа. Может, именно в таких случаях и возникает пресловутое “вдруг”?
В этих щелясто-холодных пыльных сенях русской избы, с голой лампочкой под потолком, как клекот начинающего действовать вулкана, принялось сочиться невероятно низкое, дрожащее и переливающееся контральто Саломеи. Сначала это была как бы только проартикулированная дыханием, его естественным ходом, мелодия, но мелодия самоговорящая, в которой все мы, слушавшие радио той поры, сразу угадывали слова: “Ах, нет сил снести разлуку, жду тебя...” Знаменитая ария из знаменитой оперы. Что Саломея пыталась вложить в эти слова и что слышалось в них мне? Я же никогда не обещал жениться на ней, ни разу не говорил слово “люблю”, да и любил ли я тогда Саломею? Если что и произошло, если что-нибудь, по мысли Стендаля, и вы-кристаллизовалось, то именно в этот миг. Так неистово, с топотом, плясала за стеной свадьба, так мелко рябила водная поверхность в бочке, так пронзило меня в этот момент чувство, что без этой женщины я не могу жить, что проживу с нею всю жизнь, до тяжелого камня на кладбище! Но почувствовал ли я все несчастья, которые пронесутся над нами, над ее головой?
1 Дерзкий малый из России (нем.).
Время дискобола
