— Никогда не слушайте суждений обо мне! — Не спрашивая разрешения, Марина закурила папиросу. Глубоко затянулась и продолжила: — Особенно друзей! — Затянулась еще раз. — Я многих задела. Любила и разлюбила, нянчила и выронила. — И еще затяжка. — Для людей расхождение — вопрос самолюбия, которое, кстати, по-мужски и по-божески — щажу! Мое “в упор” всегда встречало робкую “кось”, чаще мужскую, чем женскую! — И без паузы она перешла на рукопашную: — Как вы могли написать “отыми и ребенка и друга”?! Ведь вы уже знали, что сбудется все написанное!
Будто в вату била — такой равнодушной показалась ей наступившая тишина. Но не она была ответом, она была рычагом, на конце которого закрепилась реплика Анны:
— А как вы могли написать “Молодца”...
— Это только сказка! — уже понимая, что бьет по воздуху, огрызнулась Марина.
— Знаем мы эти сказки, — пробормотала Анна, глядя в окно, на холодную дрожь нагретой летним солнцем зелени.
Марина судорожно сунула в свою кошелку пустую пачку от папирос, коробку спичек и метнулась к двери.
— Посидите еще десять минут, — ровным голосом промолвила Анна, не вставая со своего стула.
Еще четверть часа Марининого монолога, и после ее уже никто не останавливал.
“Несостоявшейся встречей больше... Сколько их было в моей жизни, этих несостоявшихся встреч!” — таков был Маринин вердикт в конце ее рассказа.
Евгений засиделся за машинкой. Не столько писал, сколько думал об обеих.
В фундамент Анютиной стойкости впаяна ее слава. Ранняя. Понятая и усвоенная. Она сумела укротить ее огонь, и он теперь греет. Тепла хватит, чтобы выжить...
А Марина? Славу подсекла революция. Да все равно, у нее не получилось бы поддерживать очаг. Безоглядно летит ввысь, а пейзаж под ней постоянно меняется. Дворянская Москва... Голодная Россия... Берлин, Прага, Париж... Враждебная ей эмиграция и снова Москва. Советская. Если на земле в очередной раз случится взрыв, то первый же шальной осколок ее собьет... И пули не надо...
Светало.
Ладно, это — завтра. То есть уже сегодня...
Выдернув шнур настольной лампы под зеленым абажуром, он вставил в розетку штепсель от недавно починенного лампового приемника.
— Говорит Москва. Сегодня воскресенье, двадцать второе июня, шесть часов утра... — объявил диктор.
12
В мае сорок четвертого Евгений, корреспондент “Красной звезды” на Северном флоте, был командирован в Москву. Получить награду за лучшие военные репортажи и поощрение — два дня полной свободы. Третьего не дали. Так что съездить на Урал, к своим, не получилось. Зато выспался, впервые после госпиталя, и уже раздумывал, что дальше, как позвали к телефону.
Грудной голос, как хорошо знакомая мелодия, как редкий, родной запах, задел какие-то нервные окончания, в горле встал комок, и он просипел:
— Анна? Анна!
— Вы не могли бы меня навестить? На Ордынке. — Ее голос даже не дрогнул. Она лишь догудела: — В порядке чуда...
Дверь открыла крепкая грудастая молодуха. Таких держат только уверенные в себе хозяйки.
— Велели предупредить: у Андревны посетительница. — Домработница повернулась спиной и пошла вперед. Прямо, направо и еще раз направо.
Неслышно прихрамывая, Евгений — за ней.
Комнатушка, кажется, стала еще меньше, чем до войны. Анна — на тахте. Поза — всегдашняя:
