Новый Мир ( № 11 2005)

не устраивал. Она все хотела делать сама. “Жертва, которую он принес, была человеческой. Никогда никакой волк не стал бы жертвовать собой”. В Машиных глазах это сгубило профессорскую репутацию.

Маша остается одна во враждебном окружении и неожиданно понимает, что паук-палач и есть ее мудрый спаситель. “Паук… повернул вспять ее реку, которую она — своей глупой хитростью — направила в чужие берега. Доносом, написанным в паучью славу, совершился спасительный крен, а значит, именно за это она должна быть ему благодарна. Единственный, он рассудил правильно, словно с самого рождения знал ее правильный путь. События последних лет обретали новое качество — осенялись дальновидностью паука. …на всем лежала печать его игривого внимания: пресыщенный всеобщей покорностью, паук следил за ней свысока. Здесь, где больше не с кем по-человечески, ни один волос не падает помимо его воли. …он, пристально следящий за всеми, выбрал именно ее. Если так, не все потеряно. Главное — договориться с пауком”.

Кажется, покупательская тележка переполнена сверх меры. Пора двигаться к выходу.

Размышления в очереди к кассе. Но почему же вместо чувства удовлетворения терзает ощущение подмены? Ясно, что шопинг, как средство справиться с количеством и качеством предъявленных артефактов, себя не оправдал. Массовая культура имеет свои четкие стандарты, свои жанровые ограничения и критерии, которым роман совершенно очевидным образом не соответствует при том, что в нем встречаются среди прочего и ее патерны. Здесь же мы сталкиваемся с эстетикой “блошиного рынка” как метафоры подсознания, к которому неприменимы никакие критерии этического, культурного, рационального, логического порядка.

На блошиных рынках, как известно, можно найти массу ценных и пригодных в хозяйстве, да и просто оригинальных вещей, но вряд ли найдется человек, который захочет переместить его к себе в дом целокупно. Если же речь идет о романе, то критика здесь бессильна. Здесь должны работать специалисты другого профиля.

Анна Анненкова.

1 Вроде вот такой: “Панька коротко утерла лоб и сплюнула ЭТО слово. Она целилась в маму, но, отскочив, оно хлестнуло Машу по глазам и впилось в голову, как осколок. Зажимая пальцами рану, Маша бросилась в свою комнату…”

2 Роман “Лавра” в 2003 году.

3 См. следующий абзац, который привожу лишь в качестве примера авторского дискурса: “Чем дальше, тем неотступнее Маша думала о том, что все, случившееся с нею, объясняется тем, что в этом лесу, в котором ей довелось родиться, она принадлежит двум разным, враждебным друг другу, племенам”.

Сад расходящихся метафор

Санджар Янышев. Регулярный сад. Книга стихов. М., Издательство Р. Элинина, 2005, 92 стр.

Пруд с пейзажем, вложенным в него, как в паз. Пейзаж, повинуясь законам физики, перевернут. Деревья тянутся от корней — вниз, в небо, в которое свисают кронами. Или — наоборот, опираются на кроны, растут из неба? Перевернутый мир противится описанию. И речь о нем, чтобы быть честной, должна стать перевернутой речью: от начинающего перевернутый мир множества (листьев ли, веток или волос) пробиваться к его целому — смыслам, корням.

Ею нельзя ничего назвать, она даже не может начаться — любое “начало” будет “продолжением”: она обречена возвращаться к себе самой.

И когда читаешь книгу Санджара Янышева “Регулярный сад”, почти физически ощущаешь эту зеркальную опрокинутость отображенного ею мира и самой речи, звучащей как бы из глубины отражения — странно, причудливо, как музыка, записанная от конца к началу. Необязательные на первый взгляд слова, объединенные лишь пространственной сближенностью, вдруг, на глазах читателя, застывают в жесткую, регулярно-кристаллическую решетку смысла, обнаруживая неотменимость и неслучайность. Так возникает еще одна метафора, приближающая нас к разгадке заглавия книги, — лабиринт. Кажущийся хаос, зашифровывающий расчисленность авторского замысла, и одновременно — путь, ведущий читателя к обретению пред-явленного, но пока не обнаруженного порядка. Регулярный, стало быть, сад. Со всеми возможными для слова сад культурными, начиная от библейских, коннотациями.

Так, как это происходит в стихотворении “Терменвокс” — последнем (исключая “Приложение”) произведении сборника, при внимательном чтении дающем ключ к сложной семантической конструкции — мотивов, тем, вариаций, намеков, — превращающей книгу в цельную и живую, но и трудноуловимую в этой цельности вещь. Терменвокс — электронный музыкальный инструмент, в котором высота тона регулируется бесконтактно, движением руки, не касающейся инструмента, — наделяется здесь чертами образа-архетипа. В поэзии каждой эпохи существует такой образ — генератор смыслов-универсалий теургического толка. Стираясь, он становится простой аллегорией искусства — как Аполлонова лира, скажем, или скрипка символистов. Янышев встраивает в этот ряд новый объект, используя для этого все отпущенные ему поэтической традицией возможности. Но как, однако, издалека он заводит речь — из зазеркалья звука смешиваются инструмент-музыкант-женщина: