нашлось, Жорж попросил алжирца (якобы от имени отца) зарезать петуха, а потом сказал родителям, что Маджид сделал это специально, чтобы его напугать. После этого об усыновлении не могло быть и речи. Маджида отправили в приют. “Ну и что?” — говорит Анна. “Ну и что? — думает зритель. — Некрасивая, конечно, история. Но ведь столько лет прошло. Все быльем поросло”.
Но Маджид полагает иначе. Он звонит Жоржу, просит зайти, обещая все рассказать о кассетах. Но вместо этого опасной бритвой перерезает себе горло у него на глазах. Жуткая сцена, кровь фонтаном хлещет на выцветшие обои, тело в агонии нелепо бьется на линолеумном полу… Жорж смотрит на все это, сжимая руки в карманах белого, дорого плаща, и затем, стараясь не запачкаться, покидает место трагедии, не позвонив в полицию, не вызвав “скорую”. Потрясенный, он тайком пробирается к себе домой, просит жену выпроводить заскочивших на огонек приятелей-интеллектуалов и по-детски жалуется, как его в очередной раз до смерти напугали. Через какое-то время в его офис на телевидении является сын Маджида. Жорж не желает с ним говорить. Он типа занят. Юноша преследует его в лифте, слегка шантажирует и наконец, добившись внимания, говорит, что хотел только поглядеть в глаза человеку, у которого на совести чужая жизнь.
После этого герой приходит домой, выпивает пару таблеток снотворного, задергивает шторы и ложится в постель. Перед глазами у него и у нас возникает сцена отправки Маджида в приют: общий план, по двору бродят куры, подъезжает машина с соцслужащими; родители Жоржа выводят к ним мальчика; Маджид пытается укрыться в сарае, кричит: “Я не хочу!”; но его вытаскивают, насильно заталкивают в зеленый автомобиль и увозят в сиротскую жизнь. В финале — по контрасту — сцена около престижной школы, где родители на ступеньках поджидают своих чад, чтобы так же на машинах увезти их в тихое благополучие.
С житейской точки зрения вся рассказанная в фильме история кажется более чем странной. Ну с чего бы, скажите, взрослому человеку расплачиваться почти сорок лет спустя за некрасивый поступок, совершенный в шестилетнем возрасте? Или с чего бы другому, тоже взрослому, человеку кончать с собой на глазах у первого из-за того, что его мальчиком не взяли в обеспеченную буржуазную семью? Ну да, он не получил “хорошего образования”, не работает на телевидении и проживает не в частном особняке, а в обшарпанном общежитии квартирного типа. Ну и что? Прожил же он как-то свою жизнь. Воспитал сына, дал ему какое-никакое образование, чего уж вот так-то страдать из-за давней несправедливости? И вообще, насколько мы знаем, восточные обитатели западных мегаполисов вовсе не горят желанием стопроцентно уподобиться европейцам, скорее наоборот. И у них не развит до такой степени комплекс жертвы, чтобы от отчаяния по поводу своей “второсортности” резать горло на глазах у бездушных аборигенов. Если они и кончают самоубийством, то прихватив с собой несколько десятков, сотен, а то и тысяч ненавистных им “неверных”. Есть же в фильме эпизод столкновения Жоржа с чернокожим велосипедистом, который намного точнее фиксирует обыденные расовые конфликты на европейской улице: крошечное ДТП едва не перерастает в драку, бытовая агрессия кипит абсолютно на равных, и только присутствие Анны останавливает мужчин, готовых набить друг другу физиономии.
Так что же перед нами? Очередная корректная политически, но не логически ламентация на тему неизбывной вины западного человека? Нет. Ханеке — не тот режиссер, которого можно заподозрить в отсутствии логики. И его фильм — абсолютно рациональная, математически точно выстроенная метафора. Совершенно убийственная по сути своей, ибо это безжалостный приговор тем мультикультуралистским утопиям, на которых выросло и сделало себе карьеру целое поколение европейских интеллектуалов.
Главная “фишка” картины в том, что автор не дает ответа: кто же снимает и подбрасывает тревожащие кассеты? Может, Маджид; может, его сын, может, юный бунтовщик Пьеро, а может, сам Господь Бог… Это некая безличная провокация, которая заставляет героя (а он, и только он, интересует здесь Ханеке) вновь пережить ту давнюю некрасивую ситуацию. И выясняется, что за прошедшие годы он внутренне не повзрослел ни на день. Поведение сорокалетнего буржуа-интеллектуала зеркально повторяет реакции и поступки шестилетнего мальчика. Он так же панически боится вторжения “другого” в свой замкнутый, благополучный мирок; так же стремится быть “пупом земли”; так же врет; так же готов голословно обвинить и “подставить” ближнего (когда Пьеро не является ночевать, Жорж первым делом звонит в полицию и сообщает, что сына, по всей вероятности, похитил Маджид); так же предельно нечувствителен к боли другого, и хоть ты располосуй себя у него на глазах, единственной реакцией будет не сострадание, а страх, желание убежать подальше и поплакаться “мамочке”, а затем выпить снотворного, задернуть шторы и вновь погрузиться в сонное благополучное забытье.
Как не хотел маленький Жорж иметь брата-алжирца, так и сейчас не хочет. Не хочет всем своим естеством. И прекраснодушные разговоры о равенстве, братстве и справедливости — лишь пустое сотрясение воздуха ввиду этой абсолютной, инфантильной незрелости среднестатистического европейского обывателя, по-человечески не доросшего не то что до “братской любви”, но до элементарной способности видеть в “другом” — реального человека, а не только объект своих фантазий и страхов.
Великий манипулятор Ханеке заставляет зрителя почти физически пережить это ощущение психологической бездны, куда вдруг проваливаются все иллюзии по поводу политкорректного устройства цивилизации, в основном за счет лукавого использования механизмов триллера. Есть семья — самое святое. Семье угрожает опасность. Есть загадка, которую требуется разгадать. Герой, которого, выкладываясь по полной, играет французский “народный артист” Даниэль Отой, ведет расследование, пытается защитить своих близких. И мы не можем ему не сочувствовать. Мы внутренне “присоединяемся” к нему и следуем за ним, разделяя его переживания, вплоть до жуткого эпизода с бритвой. И тут Жорж являет такую степень трусливой бесчеловечности, что зритель испытывает настоящий шок, вдруг увидев его (а заодно и себя) со стороны. Значит, он такой? Значит, мы такие? Значит, вот что скрыто за рамкой рациональной, гуманной цивилизации? Беспредельный, детсадовский эгоизм? А как же быть с лелеемой нами моделью глобального бесконфликтного будущего, когда весь мир зацветет, покрытый единой сетью транснациональных корпораций, мобильной связи и Интернета, и лев покорно ляжет вместе с ягненком? Да, это произойдет не скоро, поскольку “они”, “дикие”, еще не созрели. А тут вдруг нам говорят, что это мы в первую очередь не дозрели и наша надежда выстроить этот рай на земле так же утопична, как попытка ребенка выстроить из кубиков небоскреб. Обидно!
Французы не преминули обидеться: мол, приехал к нам этот мизантроп Ханеке, эмигрировав из своей фашизирующейся на глазах Австрии, и такое про нас наснимал. То, что обиделись, приняв на свой счет, — показательно. Значит, режиссер попал в точку.
Впрочем, самым внимательным зрителям он оставил слабую тень надежды: в финальном эпизоде на ступеньках школы в левом верхнем углу кадра можно разглядеть, как вышедший из дверей Пьеро разговаривает о чем-то с сыном Маджида.
