Л. Ч.: “Я — от природы, от рождения не люблю того, что условно называется „жизнь”. Не та или другая; не то или другое десятилетие, или тот или иной возраст — а вообще. У меня к ней аппетита нету” (9 августа 1979 года).
Д. С.: “Я привержен удовольствиям жизни, я жизнь люблю „физически” гораздо больше, чем умом. В этом моя слабость, но это мое свойство, видимо, единственное, что позволяет мне считать себя поэтом” (август 1979 года).
И еще одну цитату приведем — из “Поденных записей” Самойлова: “Во мне есть радость общения. Эта радость передается людям, и потому они тянутся ко мне. Но напрасно ждать от меня большего. Радости отношений во мне нет. Ибо отношения требуют обязательств. И каждое обязательство для меня тяжко, оно урывает нечто от внутренней свободы, необходимой для писания. Радость отношений свойственна жертвенным натурам, которые в этой радости и выражают свое содержание. Радость общения — влюбленность. Радость отношений — любовь. Я влюблен почти всегда и почти никогда — люблю”. (Об этом у него и в стихах есть — о том, как “страшен жертвенный огонь”.)
Казалось бы, изначальная разность в мирочувствовании (а потом, как выяснилось, и не- единомыслие в идеологии — что для Лидии Корнеевны было гораздо важнее) должны были бы стать преградой к долгому общению. Не стали. Так часто бывает в человеческих отношениях: вроде бы неоткуда им взяться, а они возникают. Как написал Самойлов по другому поводу, “естественно было бы отталкиваться, но тут, наоборот, притяжение”.
Читать письма Чуковской к Самойлову порой неловко. Она ему доверяет — а для нее это значит, что она открывается перед собеседником нараспашку, совершенно себя не “дозирует”, будучи человеком, по ее собственным словам, “глубочайше несветским”, предлагает себя во всей полноте и всем объеме своей сложной и тяжелой натуры . Она как будто не замечает, что другой человек совершенно по-другому, чем она, внутренне устроен и в подробностях ее ощущений и оценок не всегда заинтересован.
Первое письмо Лидии Корнеевны начинается с музыки: “Меня поразило: однажды, года 3 назад, я сказала кому-то, что в стихах Самойлова всегда слышна скрипка… И вот теперь я прочла стихи о скрипке” (13 июля 1971 года).
И дальше в переписке много о музыке и о потерях. Общие для обоих утраты — Ахматова, Анатолий Якобсон, Мария Петровых, Алексей Иванович Пантелеев. К утратам причисляются и расставания — расхождения — с прежними друзьями Львом Копелевым (в переписке он — “Часовой”) и Раисой Орловой.
Радостные страницы переписки — совпадения в литературных вкусах (чего стоит один диалог о прозе Катаева):
Д. С.: “Перечитал... Пастернака. Удивительная проза. Удивительная фраза, неправильная и точнейшая одновременно. Становится ясно, что „Живаго” писался всю жизнь.
После этого не удержался и прочитал первую часть новой повести Вашего соседа (Катаева. — О. К. ). У него с фразой все в порядке. И вообще все в порядке — и построение, и сюжет, и лица. Но как будто внутри всего этого подохла мышь — так несет непонятной подловатиной” (25 ноября 1982 года).
Л. Ч.: “Насчет Катаева, которого Вы перечли, я считаю, что Ваше определение гениально. Я пыталась выразить свое чувство, но мне не удавалось. Я говорила: „Это очень талантливый мертвец”. Когда я прочла Вами созданное определение… я смеялась до слез, до судорог, сидя у себя в комнате одна. Какая у Вас точность удара!” (20 декабря 1982 года).
(Ради справедливости тут надо добавить, что Катаев — замечательный прозаик, и на примере этого диалога хорошо видно, как идеология в наших героях подминает эстетику.)
Пожалуй, самая напряженная тема, “Дуэт для скрипки и альта” (название самойловского стихотворения, которое любила цитировать Л. К.), — это спор о Солженицыне.
Его имя впервые — в октябре 1972-го — названо в связи с романом “Август Четырнадцатого”. В подстрочном примечании сказано, что Самойлов собирался написать отзыв на рукопись романа, но потом оставил это намеренье. (Словно оправдываясь, писал Лидии Корнеевне: “Я настолько не умею служить, что не умею служить даже великому человеку”.) Видимо, их разногласия в оценке личности и творчества Солженицына проявились сразу же. Это явствует из письма Самойлова (от 19 января 1975 года): “Ужасно думать, что тот разговор встанет стеной между нами. Но, видимо, договорить его следует”. К “тому разговору” он вернулся спустя год, в декабре 1975-го. В письме, довольно резком, Самойлов настаивает на своем праве не становиться в строй.
“Последний наш раздраженный разговор породил во мне многие тяжелые сомнения не только по существу спора (спора по существу быть не может, ибо Вы принимаете все без всякого сомнения, ибо Вам достаточно подвига, в котором и есть высший смысл), а именно постановкой вопроса.
Можно ли накладывать табу на проблему столь жгучую, как проповедь А. И.? Ведь эта проповедь, учитывая его авторитет, одно из важнейших „намерений об исправленьи Империи Российской” . Как же избежать разговора об этом „прожекте”? И можно ли жить, не оценивая его, прежде
