всего с нравственной стороны?”
“И метод тот же — наш. Кто осмеливается судить о мыслях героя, тот мещанин, „комфортник””. “Если герой важнее правды, я за правду. Если для утверждения героя можно пожертвовать толпой, я за толпу” (14 декабря 1975 года).
(“Намерение об исправленьи Империи Российской” — это Самойлов цитирует свою поэму “Струфиан”. Там главный герой, старец Феодор, пишет такое “Намеренье”, чтоб поднести его государю. Современники легко прочитывали в поэме намек на Солженицына и его “Письмо вождям”.) В этой переписке есть следы полемики, острой и, видимо, задевшей за живое обоих собеседников. Самой полемики — “спора по существу” — там нет. Развернутую аргументацию одной из сторон можно, впрочем, восстановить из другого источника.
В “Памятных записках” Давида Самойлова, опубликованных в 1995 году, читаем главу “Александр Исаевич” — заметки о Солженицыне, включающие и ту самую рецензию на “Август Четырнадцатого” (значит, она все-таки была!). Самойлов начал писать их в 1971-м и продолжал в течение всех 70-х и 80-х. Г. Медведева, составитель “Памятных записок”, говорит в предисловии: “Солженицын интересовал Д. С. пристально, пожалуй, как никто из современников. Ведь именно Александру Исаевичу в глухую пору безгласности выпало стать средоточием и эпицентром политических, социальных и метафизических страстей. Казалось, так и стоять ему — глыбисто, победительно и единственно. Вот эта единственность и, стало быть, неподвластность суждению более всего огорчала ли, возмущала ли, во всяком случае, удручала Д. С. …Он остро ощущал неправильность и пагубность как для развития общественной мысли, так и для движения литературы магии — пусть великой, пусть замечательной, но — одной фигуры, по нашей российской привычке возведенной на пьедестал для неприкасаемых. … Центральной проблемой, как и для Солженицына, стала историческая судьба России и ее предназначение. Она же… и превратилась в водораздел несогласия и спора с автором „Августа”…”
Вкратце эти “несогласия” перечислены у Самойлова в главках “Записок” — “Бог Солженицына” и “Противоречия А. И.”:
“С., может быть, и деист, но не христианин. Месть, бунт и неподчинение власти, непомерная гордость — разве это подходит для религии кротости, смирения и подчинения. Солженицын призывает к насилию. Христианство — к ненасилию. С. и Толстой — антиподы.
Бог С. нечто вроде ЦК партии, спускающего директивы, право толкования которых взял на себя С.”.
И еще добавление — в главке “К Исаичу”: “В терпимом обществе никто не путает идеологию с правами и обязанностями Гражданина. Попытка заменить одно идеологическое общество другим — главная роковая ошибка А. И.”.
В примечаниях к книге сказано, что существовало большое письмо Лидии Корнеевны, в котором спор был продолжен. К сожалению, оно не сохранилось, и у нас нет возможности по первоисточнику воспроизвести аргументацию второй стороны.
Впоследствии Самойлов свое мнение о Солженицыне, кажется, переменил. Во всяком случае, в последнем письме к Л. К. он говорит о том, что “пора разумным людям соединить воедино два проекта — Сахарова и Солженицына”, и о том, что он “прежде недооценивал конструктивные стороны плана А. И.” (10 февраля 1990 года).
Есть еще один диалог, подспудно проходящий сквозь всю переписку. Мысли о старости и смерти. Сперва процитируем “Поденные записи” Давида Самойлова : “Чтобы жить, надо найти новую тему. Но, как ни пробую, упираюсь в старость и смерть”.
Смерть — это то, что ожидает любого человека (а старость — то, что ожидает большинство людей). Перед их лицом все равны. И вот тут-то для людей и возможна сфера абсолютного понимания. Казалось бы.
А вот судя по “Переписке” — это, похоже, не совсем так.
То, что именно боится потерять человек с приходом старости и смерти, точнее и откровеннее, чем идеологические высказывания, говорит о том, какие ценности для него главные в жизни.
Д. С.: “Старость. Томительное приготовление к смерти. Нет любви, быть не может, смешно, оттого и кончена жизнь. Жизнь — это женщины, любовь. Это неизменная и единственно осмысленная сторона моей жизни. Старость — это отсутствие любви, ее невозможность” (“Поденные записки”).
“С 12 лет мучаюсь вопросом о смысле жизни. Нахожу только промежуточное решение — вино, женщины. Но и не стараюсь соврать” (там же).
Л. Ч.: “А „Стареющий Дон Жуан” — нет, не нравится мне. Просто очень чужая мне мысль... У меня нет способности чувствовать старость… Во-первых, мне кажется, возраст — вещь постоянная (у каждого человека — свой); во-вторых, я не умею почувствовать старость как утрату, всего лишь как утрату чего-то, не как приобретенье. Затем, старость ведь гораздо крепче, защищеннее молодости и детства… В молодости обиды непереносимы; в старости, мне кажется, я любую обиду могу перенести, не разрушаясь… И потом, ведь к старости, наконец, понимаешь, кто ты: рубанок, молоток ли, гвоздь. А в молодости ничего о себе не знаешь…” (11 июля 1976 года).
Д. С.: “…старость это пора, когда все становится мероприятием: хождение, дыхание, еда, даже
