утрачивало легендарный статус и оборачивалось литературным планктоном. В случае Леонида Черткова, уверен, подобного не произойдет. Градус отчаяния в его стихах едва не запределен — возможно, поэтому Чертковым написано сравнительно немного, — но это именно метафизическое отчаяние, а не стилистическая истерика многочисленных имитаторов:
Коллодиум катка двоится в амальгаме,
Над ветровым стеклом — оцепенелый лист, —
Мир зрим во все концы, — где кружится, как в раме,
В остатках воздуха последний фигурист.
Он обретет себя в тоске неистребимой
В часы, когда гудит от ветра голова, —
И невозможно жить, — и для своей любимой
Искать ненаходимые слова.
Это было написано сорок пять лет назад двадцатипятилетним человеком в мордовском лагере. В изданный О.Г.И. сборник вошли полностью обе прижизненных книги Черткова плюс еще 22 стихотворения. Подготовка текста Ивана Ахметьева — а значит, все выполнено сколь возможно добросовестно и с любовью. Спасибо.
Вячеслав Вс. Иванов. Стихи разных лет. М., “Радуга”, 2005, 256 стр.
Выше приводился пример уникального соединения в одном лице большого поэта и ученого- филолога — Томаса Венцловы. Но это скорее исключение, подтверждающее правило: жить стихом и одновременно препарировать алгеброй гармонию кажется невозможным. Это профессии столь же полярные, как полярны, по Мандельштаму, профессии поэта и артиста. Поэзия дает человеку качественно новое знание о собственной природе (и соответственно о природе человечества) — исследователь интерпретирует это чужое (то есть уже переставшее быть новым) знание. И вот — перед нами первая книга стихов крупнейшего современного ученого, перечислять всю титулатуру которого попросту бессмысленно. Стихов, создававшихся на протяжении приблизительно шестидесяти лет.
Открывать книгу страшновато. Строго говоря, стихи писать — кому ума недоставало? Человек, обладающий колоссальным жизненным опытом, плюс прекрасно знающий, как стихи “делаются”, плюс друживший с Пастернаком (и не только с ним) — да стоит попросту свести воедино эти составляющие, и творения многих стихотворцев выразительно побледнеют. Короче, ожидаешь некоего культурного протеизма, когда с ахматовской интонацией пишутся стихи на смерть Ахматовой, с цветаевской — посвященные Цветаевой же, с “бродской” — апеллирующие к Бродскому. И надо всем, естественно, то неслыханно сложный, то неслыханно простой Пастернак.
Надо сказать, что все вышеперечисленное в книге действительно присутствует. И нисколько ее не портит. Потому что главное в этом дебютном сборнике начинающего автора — удивительная органичность прямой речи, от которой современная поэзия практически отвыкла: “Мы только в совести своей / Сумеем уберечь Россию”. Я говорю о лишенной смущения поэтической речи, ощущающей себя вправе быть таковой, — о непосредственном лирическом излиянии, не замаскированном версификационной ужимкой. Нечто подобное, не рискуя стать смешным, мог себе позволить разве что Окуджава (“Совесть, Благородство и Достоинство…”) — да еще, пожалуй, покойный Владимир Корнилов. Из живущих — Коржавин и Горбаневская.
Уже одно это напоминание о полуутраченной, старомодной ипостаси (вернее — одной из возможных ипостасей) поэзии сделало меня благодарным читателем стихов Вячеслава Всеволодовича. И еще — законсервировавшийся в этом человеке, но удивительно животворный воздух страшной и удивительной эпохи:
А этих пытали и били
За то, что искусство крепчало,
Летело, как локомобили,
Как лодки, срывалось с причала,
За то, что кричало — и громко,
За лихость спектаклей нестрогих,
За блоковскую Незнакомку,
Поставленную в Териоках.
