— Ну, ладно, чем кончилось?
— Раввин сказал, что ни у кого не спрашивал.
Аристов машет рукой:
— Вечно у вас, у журналистов...
И с выражением детской обиды на лице, окруженный возмущенной свитой, удаляется в свои апартаменты.
Из посольства еду в Интерпресс.
Десантник в компании Бобиньского и Бернара.
Увидев меня, вскакивает:
— Панове! Россияне заимели своего Валенсу!
Рванулся к стойке и мигом обернулся с бутылкой, еще одной рюмкой и сиротливыми ломтиками печенья.
Так и не привыкший к их небрежению закуской, я накрываю рюмку ладонью:
— За рулем.
— Побойся бога, Анатоль! — Десантник тянет через стол бутылку. — Тебя же больше месяца не было! Мы тут паримся, а ты — в самоволке.
Вспоминаю строку из фельетона молодого Катаева “Дневник горького пьяницы”. Там герой завязал, героически держится и вдруг — короткая, в четыре слова, запись: “Среда. Опять. Как свинья”.
Бернар спрашивает:
— Как самочувствие пана Брежнева?
Хватаюсь за спасительную роль Незнайки:
— Скажите лучше, что здесь происходит?
Бобиньский охотно начинает:
— Когда в вашем, пан Друзенко, лагере происходят ЧП, вы говорите: события. События в Венгрии, Чехословакии. Теперь — польские.
— У нас уже события? — ухмыляется Десантник.
— Чрезвычайные.
— Это почему же?
Бобиньский дожевывает печенье и продолжает тоном докладчика:
— Движущей силой восстания в Венгрии…
— Там не было восстания.
— В Венгрии, — английский поляк невозмутим, — против социализма выступили националисты. Они были в меньшинстве и проиграли. В Чехословакии протестовала интеллигенция.
— Она была за социализм, но с человеческим лицом, — уточнил Бернар.
— Не важно, — морщится Бобиньский. — А кто в Польше?
Поднимает кверху палец:
— Ра-бо-чи-е!
