он стал меньшевиком в двадцать втором,
и он его убил.
Зачем подался тот в меньшевики?
Все по заслугам — расстреляли дядю.
Он немцев победил, чеченцев выслал,
он цены всякий год вовсю снижал.
И все его боялись. А теперь,
что, лучше разве?” И ушел я с майкой.
Опять на набережную я свернул
и в будочку сапожную уперся.
Починка обуви и чистка, и — открыто.
Я заглянул, дремала ассирийка
за ящиком своим, я разбудил ее,
сказал: “Почисти”. —
“Давайте и простите — я заснула”.
И я уселся в кресло, и она
достала гуталин. И вспомнил я:
его ведь называли Гуталином.
И за ее спиной увидел я
другой портрет — он с матерью и сыном
Василием, их кто-то написал,
наверно, на клеенке. Он — в мундире,
роскошном, маршальском,
Василий — в пиджаке, а мама Катино —
в одежде черной…
И замелькали щетки ассирийки,
и залоснились прахоря мои.
“Зачем он вам?” — “А я к нему привыкла,
