“принял мужественное решение: спуститься в самый низ метафизических отрицаний и сомнений, в самое „горнило сомнений” — повлияли, конечно, и Ренан, и воспоминания о Штраусе, и Гольбейн, увиденный в Швейцарии, а может, иначе было просто нельзя — и оттуда попробовать найти путь наверх; в какой-то степени отражением этого были замыслы „Жития великого грешника” и „Атеизма””. А более всего, разумеется, отразил драматические поиски роман “Идиот”, в который Достоевский хотел душу “положить”.
Сказано хорошо, проникновенно. Как тут не согласиться. Но согласиться могу лишь с общей постановкой темы, а не с трактовкой трагедии Мышкина и других героев романа. Степанян, в очередной раз повторив тщательно собранный “компромат” на Льва Николаевича Мышкина (ускорил смерть Настасьи Филипповны от ножа Рогожина, как и бегство Аглаи на Запад, к “иезуитам”, да и бедного генерала Иволгина до глубины души потряс мягкостью, а надо было бы ему правду-матку высказать, а не потворствовать невольно лжи, ублажая дьявола, и Ипполиту Терентьеву такие странные слова сказал о том, чтобы тот прошел мимо и простил “пирующим” их счастье, кажется, только Коля с ежиком и уцелел из доверившихся князю), с душевным вздохом вынужден признаться: “Допускаю, что видеть в этом вину Мышкина откажется половина прочитавших эти строки”. Мне почему-то кажется, что не половина, а процентов девяносто читателей с самым различным “духовным потенциалом” не признают “вины” Мышкина; не помогут их переубедить и отсылки к авторитетным мнениям “единомышленников” автора (в той или иной степени), тщательно подобранные Степаняном. Но это нисколько не мешает говорить о правомерности его точки зрения, впечатляюще обозначенной и развернутой в разных частях книги.
Книга Степаняна — итог многолетних исследований литературоведа и критика, запечатлевший не только эволюцию взглядов автора (в свернутом или штрихами обозначенном виде), но и движение литературоведческой мысли, изменения наших представлений о русской классике, Достоевском, мире. Изменения большие и чрезвычайно выпукло, отчасти даже с прямолинейным простодушием отраженные в статьях, эссе, рецензиях и полемических заметках Степаняна. Это современное представление о “реализме в высшем смысле”, искусстве слова Федора Михайловича Достоевского, — представление, со всеми присущими ему достоинствами и недостатками, во многом отличное от того, которое господствовало в 1970 — 1980-е годы, во время наивысшего интереса русского читателя к классической литературе (усиленно тогда читавшего, проглатывавшего горы литературы; сегодня такого напряженного внимания к художественному слову нет, и лишь иногда происходят локальные вспышки — реакция на более-менее удачную, попавшую в тон новым настроениям и вкусам телеверсию классического произведения). Какие-то краски исчезли или поблекли — осанна и славословие утомляют, порождая зевоту, а в книге Степаняна еще и всецело устранена комическая стихия, в большой степени присутствующая в художественном мире Достоевского. Страстно приподнятый перст, указывающий “правильную” дорогу, вызывает неодолимое желание куда-нибудь свернуть в сторону и тоску по отмененной полифонии (надеюсь, временно, ведь “поток жизни неудержим”).
Завершает книгу превосходный этюд “Достоевский и Рафаэль”, в котором автор еще раз уточняет свое понимание “реализма в высшем смысле слова” и высказывает предположение (вполне обоснованное) о скрытом присутствии “Сикстинской Мадонны” в рассказе “Маленький герой”.
Владимир ТУНИМАНОВ.
С.-Петербург.
И. А. Бунин, В. Н. Бунина. Устами Буниных. Дневники. Составление М. Грин,
предисловие Ю. Мальцева. М., “Посев”, 2005. Т. 1 — 304 стр., т. 2 — 432 стр.
Бунин начал делать записи дневникового характера рано — в 1881 году; ими в двухтомнике и открываются повременные заметки поэта (в недавно изданном ИМЛИ томе писем первый бунинский автограф обозначен 1885 годом — сохранившееся коротенькое письмецо к брату Юлию). Запись такая:
“1881. В начале августа (мне 10 лет 8 мес.) выдержал экзамен в первый класс Елецкой гимназии. С конца августа жизнь с Егорчиком Захаровым (незаконным сыном мелкого помещика Валентина Ник. Рышкова, нашего родственника и соседа по деревне „Озёрки”) у мещанина Бякина на Торговой ул. в Ельце. Мы тут „нахлебники” за 15 рубл. с каждого из нас на всем готовом”.
Юношеских записей Ивана Алексеевича немного, но они выразительные, отражающие его превращение в поэта. В пятнадцать своих лет впечатлительный молодой человек размышлял о первобытном состоянии души, усматривая в таковом ее состоянии преимущества: чистоту и даже божественность; вспоминал прочитанное у Жуковского, что поэзия есть Бог в святых мечтах земли, и вслед за этим писал: “Я слыхал, как говорят некоторые: поэты все плачут! Да! и на самом деле так должно быть: поэт плачет о первобытном чистом состоянии души и смеяться над этим даже грешно!” “Слезный дар” Бунин сохранял до старости, часто плакал; как бы заплаканный взгляд, отмечаемый мемуаристами, — на самом деле заплаканный.
Записи писателя на следующих страницах соседствуют, дополняются и комментируются
