— И сколько же?
— Ну-у… Видимо, до моего приезда.
— А когда ето будет… твой приезд?
— Ну-у… э-э-э… — С этим нечленораздельным мычанием хотел вытечь. Но тут вдруг, сбросив одеяло, уселся отец. Атмосфера, прямо скажем, сгустилась.
— Отец!
Некоторое время он молчал, вполне дружелюбно, потом ласково осведомился:
— Ты что-то сказал?
— Сказал я, сказал. А ты что наделал?!
— Что именно? — интеллигентно осведомился он.
— Не видишь, да? — ухватив, приподнял его в ярости, выдернул разукрашенную им мокрую простыню. Резко посадив его, скатал трусы с его тела. Слегка отворотясь, кинул все это кучей у входа. Потом снова вздернул его.
— Не молоти отца-то! — жалобно произнес он.
— Никто тебя не молотит!.. Стой так. И вот — бери в одну руку свою банку… прежде крышку отвинти… так. А в другую руку… свой орган бери… Замечательно! О чем ты задумался? Думать будешь, когда я уйду. И будет это очень скоро! А пока — исполняй… Ну что ты опять задумался? Всю вечность я не буду под мышки тебя держать! Вот! — прислонил его к стенке. — Бывай!
“Душа лубезный”, как он любил говорить.
— Ну все! Салют! — Я загремел по ступенькам. Свернул за стеклянный угол веранды.
— Валера!! — остановил меня отчаянный крик.
Не будь он такой отчаянный — не остановил бы. Я побрел назад. Плохая примета. И тут же сбылась!
— Валера!.. Он делает... не то.
Это уж точно! Плечом к стене прислонясь, ритмично кряхтел, сморщив лицо в напряжении, и банку с узким горлышком не спереди, а сзади держал! Так вот он меня провожает.
— Отец! — зашел сзади к нему, еле вывинтил у него из рук банку (весь он в таком цепком напряжении был) и чуть не выронил ее — слава богу, что сумел удержать: на узком горлышке банки красовался “цветок” — этакая мягкая желтая пахучая розочка… в дорогу мне подарил!
Кинул отца на кровать, санитарно обработал… Нонна, зажав рот, почему-то выскочила… Теперь “цветок”. Через комнату его выносить, где наши вещи и пища, или — через улицу, на радость людям? Выбрал первый, более умеренный, скромный вариант. Зато обратно через улицу шел, мимо умывальника… на дорожку помоюсь! Тут Нонна и настигла меня.
— Не понимаю, как ты нас оставляешь!
А вот так. Дерьмо это никуда не денется — хватит и на мой приезд! Пошел. Сосенки его жалкие торчали, но грозных кольев его вокруг не было. Прошел!
6
И тут началась война. А как раз перед ней стал я автором двух знаменитых сортов проса — кроме 176-й, еще на 430-й делянке получился отличный гибрид, и после государственных испытаний я был признан автором двух высокопродуктивных сортов проса — “Казанское-176” и “Казанское-430”. А я еще думал, ехать ли мне в Казань! Перед самой войной приехал я на лаишевское опытное поле, и директор совхоза угостил меня замечательной пшенной кашей, пышной и румяной. “Это — сказал, — ваше четыреста тридцатое. Очень вкусный сорт”. Сеяли уже на многих полях. И назначили меня заместителем директора по науке — теперь Косушкин вынужден был за руку со мной здороваться, хотя, как прежде, был хмур.
И тут началась война. И поехали мы с моими дружками-агрономами, Кротовым и Зубковым, в Казань, в военкомат. Первым Кротова вызвали. Выходит — назначение в кавалерию. Смеемся: “Устроился! Пешком не хочет ходить!” После Зубков ушел. Вернулся веселый. Точное свое назначение сказать нам, ясное дело, не мог — секретно. Но, как мы поняли из его намеков, — на юг куда-то, кажется — в Крым. Тоже посмеялись. Никто тогда не предполагал, что война такой долгой и тяжелой будет. Вызывают меня. “Ваше
