пшениц экземпляры полудикого предка под названием тритикум персикум. Тысячелетия назад люди перестали сеять эту разновидность, но, будучи очень цепкой и жизнестойкой, она удерживалась среди культурных посевов, зерна ее попадали при обмолоте в общий фонд, и она снова всходила. Вообще, использование диких и полудиких предков с их жизнестойкостью, короткостебельностью и другими ценными качествами чрезвычайно перспективно для выведения новых сортов — это и было темой моей диссертации. Мой сын Валера! Какое это было путешествие! Горы, водопады, живописнейшая природа. И в каждой точке моего назначения меня встречали как дорогого гостя. Помню, в Нахичевани, на станции Закаталы, была оставшаяся от прежнего хозяина большая аллея деревьев грецкого ореха — и мне в дорогу дали целый мешок этих орехов. Но главное — я занимался любимым делом, к которому я стремился всегда. В Крыму я приехал в Никитский ботанический сад, где тоже работали мои друзья-аспиранты. На море был шторм, и мы катались на огромных волнах. Я был тогда сильный и отчаянный и прямо на волне ногами вперед взлетал и становился на мол — из всех только мне одному это удавалось! Мой любимый сын Валера! Не плачь! Я прожил счастливую и удачную жизнь. Я люблю тебя и горжусь тобой. И верю, что тебе тоже удастся сделать главное дело твоей жизни. Прощай!
Ну почему я не прочел это раньше и ничего не сказал ему?!
— Только бы не вьетнамцы приехали! — как заклинание, повторяла Нонна.
— Что ты городишь чушь! При чем тут вьетнамцы! Хоть кто-нибудь бы приехал… хоть марсиане… час уже после вызова прошел!
Отец дышал прерывисто, всхлипами. Его руки, в бурых старческих пятнах, озабоченно сновали по одеялу, словно собирая крошки.
— Они что — не знают, где будка Ахматовой? — заорал я.
— Вполне может быть! — испуганно хихикнула Нонна. — Ты сказал — переулок Осипенко. А ведь за шоссе еще улица Осипенко есть!
— Слушай! Почему ты свой ум столько десятков лет скрывала?
Побежал. Виляя между несущимися джипами (вот именно сейчас не хотелось бы погибать), пересек шоссе. Остановился, с болью дыша. Изо всех сил сощурясь, вгляделся. В самом конце длинной узкой улицы Осипенко белел зад какого-то пикапа. Очень может быть. Побежал. Дышать было больно. Крохотный пикапчик начал там разворачиваться. Я стал махать на бегу рукой.
— Это я, — сипло произнес, ухватившись за ручку дверцы.
Дыхание не утихло еще, когда мы, подпрыгнув на лежавших пластом воротах, въехали на участок. Следуя моим немым жестам, подрулили к крыльцу. Первым выскочил я, затем спустился из кабины доктор. Не вьетнамец, точно. Худой, даже изможденный, слегка прихрамывающий. И почему-то в непроницаемых черных очках. Может быть, марсианин? Первым делом, не снимая очков, долго смотрел на дом. Потом вдруг резко повернулся ко мне:
— Что вы там диспетчеру чушь несли? Какая “будка Ахматовой”?
Еще не справясь с дыханием, я молча указал рукой.
— Что вы мне чушь городите? Ахматова до революции жила! А это — типичная новая стройка! Вон — гвозди еще валяются везде!
— Был… ремонт! — Наконец я смог что-то выговорить. — А вон… табличка.
Прихрамывая, он взошел на крыльцо. Долго читал табличку, состоявшую всего из восьми слов. Не войдет, пока всю злобу не истратит. Наконец повернулся:
— Показывайте!
Мы вошли на веранду. Руки отца бегали по одеялу еще быстрей. Голова была закинута, рот стиснут. Его мощный приплюснутый нос жалобно хлюпал.
— Ну, и что вы от нас хотите?
— Вот… отец.
— И что же?
— А вы не видите?
— Вижу старого человека. Даже очень старого.
— И что?
— А вы знаете, что больницу для престарелых в Зеленогорске закрыли в прошлом году? Вы же,
