“мужика” было нарочитым. Зато внутренняя “почва”, опять же на генном уровне, никуда не пропадала.
Вот ведь узел-то какой! Поди его распутай. А времени мало, а Россия меняется стремительно: война, революция, Гражданская, и все это в течение каких-то 6 — 7 лет, и это в России, которая привыкла жить неторопливо, в которой отмену крепостного права полвека готовили, готовили — и все равно поспешили.
Вот откуда эта тональность в письме молодого Есенина М. П. Бальзамовой из Константинова 1912 года: “...Ну вот, ты и уехала… Я недолго стоял на дороге; как только вы своротили, я ушел… И мной какое-то тоскливое-тоскливое овладело чувство. Что было мне делать — я не смог и придумать. Теперь я один со своими черными думами! <…> Я не знаю, что делать с собой. Подавить все чувства? Убить тоску в распутном веселии? Что-либо сделать с собой такое неприятное? Или — жить, или — не жить? И я в отчаянии… что делать? Как жить?” Деревенский Гамлет? Принц на распутье?
Алла Марченко последовательно развенчивает есенинский миф, решаясь на спор не только с современными трактовками, но и с Горьким, и с Маяковским. Горький сравнил Есенина с польским деревенским мальчиком, который попал в Краков, заблудился в городе и не нашел другого выхода, как прыгнуть с моста в Вислу и утонуть (рассказ Стефана Жеромского). “…Заблудиться в Москве, — иронически пишет Марченко, — какой она была в десятых годах ХХ века, уроженец села Константинова и выпускник Спас-Клепиковской школы не мог никак. Да, из дома в школу его обычно отвозил дед, напрямки, через Солотчу, а вот на каникулы — рождественские, пасхальные и летние, то есть минимум три раза в год, Есенин добирался до Константинова самостоятельно: через Рязань, с пересадкой; с узкоколейки — на настоящий поезд, до станции Дивово, а оттуда еще и до деревни… Да и древняя столица в начале века все еще оставалась „большой деревней”. <…> И деревьев здесь было больше, чем в облысевших приокских селах, и пахло получше…” Это то, что касается жизненного контекста.
В плане литературной учебы Алла Марченко справедливо связывает молодого Есенина с символистами, особенно с Блоком. Влияния символистов в то время миновать было невозможно, ведь и совсем юный Маяковский в Бутырской тюрьме ими зачитывался. “…Начиная с поздней осени 1913 года Есенин работает, явно оглядываясь на Блока. Например, сознательно добивается ощущения сини, простора и дали, синевы особенно, заливая голубенью ситцевые свои ландшафты, чтобы уже по этой то светящейся, нежно-перламутровой, то глубокой до черноты сини узнавали его, Есенина, поэтическую страну: „голубизна незримой пущи”, „в прозрачном холоде заголубели дали”, „синий вечер” и т. д.”. У Блока — “как рукавом машут рябины”, у Есенина — “черемуха машет рукавом”. Это уже прямое подражание, почти поэтический плагиат.
Народный университет Шанявского, штудирование “Поэтических воззрений славян на природу” А. Н. Афанасьева. Племянница Есенина рассказывала писателю Юрию Медведеву, что Есенин выменял трехтомник Афанасьева за мешок соли (этот факт не из книги Марченко). Возможно. Но Афанасьев — чтение не из легких, книга сложная, насыщенная. Полная версия ее названия — “Поэтические воззрения славян на природу. Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований в связи с мифическими сказаниями других родственных народов”.
Соедините Блока и Афанасьева, и поэтика раннего Есенина предстанет совсем в ином виде.
Но все это, разумеется, не объясняет трагедии Есенина. А вне трагедии понять его невозможно.
А вообще, стоит ли искать в есенинском пути какую-то отчетливую логику? Например, где заканчивались филологический опыт и напичканность модными поэтическими поветриями и начинались обычное русское пьянство, загул, дебоширство? Как это все стыкуется? Но самое главное — каким образом из этого можно понять несомненный поэтический гений Есенина? Истоки у Есенина и, например, Клюева общие, но Клюев сколько угодно замечательный поэт, но никак не поэтический гений.
Вот и Алла Марченко — неизбежно — начинает книгу рассудительно, несколько даже хладнокровно, во всяком случае, иронически в отношении мифа о Есенине, а заканчивает ее все-таки признанием его “инакости”. Не все вписывается в контекст, не все поддается геоэтнографической и культурологической оценке. Что-то остается вне контекста. Иначе Есенин не был бы до такой степени внятен нам, нынешним, от филолога до блатного. Так что грубоватая метафора Маяковского — “летите, в звезды врезываясь”, — над которой Марченко посмеивается, отнюдь не лишена смысла. Почвенно- городской конфликт или, по мнению Марченко, отсутствие оного — современному читателю, в принципе, до лампочки. Есенина любят не за крестьянское происхождение и не за учебу у символистов.
Тщательно обрисовав контекст, Алла Марченко все-таки упирается в “инакость”. Любопытно ее объяснение гибели Есенина. Так сложилось. Временное одиночество, пустота вокруг, денег нет, друзья не поспешили. На самом деле, скорее всего, так и было. Во всяком случае, это объяснение более разумно, чем безумие версии с убийством, где ни концов, ни начал. Но почему тогда смерть Есенина была столь ожидаемой, почему не любившая Есенина Ахматова была потрясена, но не удивлена? Почему в самоубийстве Есенина не усомнился никто из коллег по литературе, только версии выдвигались разные: так, Илья Груздев с уверенностью, как о чем-то общепризнанном, писал Горькому в Сорренто, что Есенин даже не повесился, а задушил себя, перебросив веревку через трубу парового отопления? Все-таки гибель была неизбежной?
Пожалуй, книга Аллы Марченко хороша именно тем, что на все вопросы не отвечает. И построена она хотя и хронологически строго, но пропорционально субъективно. О чем-то больше, о чем-то меньше, о чем-то — умолчание. На фоне чудовищного сериала “Есенин” с его навязчивой идеей “какого хорошего парня замочили” этот осторожный субъективизм был как бальзам на душу. С другой стороны, по книге Марченко фильм не снимешь. Вот уж точно здесь “кина не будет”.
Мне по душе пафос этой книги: с Есениным надо быть осторожнее.
Павел Басинский.
