ЗВУЧАЩАЯ ЛИТЕРАТУРА. CD-ОБОЗРЕНИЕ ПАВЛА КРЮЧКОВА
ЗВУЧАЩИЕ АРХИВЫ (Борис Чичибабин)
Он взмолился смерти, принял ее и прошел через нее. И узнал, что такое воскресение души. Умерло смертное, бессмертное осталось.
Лиля как-то говорила мне: “Ведь после таких стихов не живут. А он начал новую жизнь”…
Зинаида Миркина о Борисе Чичибабине.
В моей домашней библиотеке хранятся две особенно дорогих для меня поэтических книги — прижизненные сборники Чичибабина “Колокол” (М., 1989) и “Цветение картошки” (М., 1994). Первая — это его наиболее полное на тот момент собрание, в которое вошли стихи из прогремевших в раннеперестроечные годы журнальных подборок. “Колокол” готовился к выходу в “Совписе”, но издание тогда все откладывалось и откладывалось и в конце концов вышло “за счет средств автора” в “Известиях” — десятитысячным тиражом1. Вторую Борис Алексеевич не увидел: ему довелось подержать в руках только сигнал. “Цветение картошки” подписали в печать 12 ноября 1994 года, в тот самый день, когда поэт выступил на вечере “Литературной газеты”, который транслировался по телевидению. Это было, видимо, его последнее появление перед большой читательской аудиторией.
В харьковской книге “Всему живому не чужой…”2 опубликована эта последняя его фотография: обособленно от звездных поэтических мэтров, как-то чуть ли не скособоченно, опершись на локоть и обхватив рукой подбородок, немолодой и видно, что не пышущий здоровьем, совсем не похожий на “поэта” человек смотрит куда-то в сторону, поверх голов. Жена просила не ехать: Чичибабин в те недели уже все больше лежал, жизнь покидала его, оставалось совсем немного. Но как он мог не “прохрипеть „осевшим” голосом „Плач по утраченной Родине”” в последний, возможно, раз? “Это его завещание, дар жертвенной боли, укоротившей жизнь”, — написала через три года Лилия Семеновна.
На задней стороне книги “Цветение картошки” — три строфы-обращения.
Сегодня, когда я представляю себе, как Борис Алексеевич рассматривает этот сигнальный экземпляр и понимает, что скоро его не станет, последние строчки этих стихов всегда звучат для меня особенно печально:
.............................
Век нас мучил и мял,
только я на него не в обиде.
Полюбите меня,
пока жив я еще, полюбите!
Эти строчки закрывали, подводили черту под его, наверное, “предпоследней” жизнью.
В “первой” были юность, школа, Закарпатский военный округ, демобилизация, филфак Харьковского университета и арест, приведший его в Вятлаг. На Лубянке, где он провел два месяца перед отправкой в лагерь, Чичибабин напишет “Красные помидоры”, ставшие навсегда чуть ли не синонимом его поэтического имени.
“Вторая” жизнь вместила в себя харьковское житие, постылый бухгалтерский труд в трамвайно-троллейбусном тресте, литературную студию, три обкорнанных цензурой стихотворных сборника и крамольные там- и самиздатские публикации. В Союзе писателей он пробыл семь лет: с 1966-го по 1973- й. А затем — полное забвение и узкий круг почитателей, твердивших наизусть его гневные стихотворные клятвы и проповеди. Новая исповедальность и погружение в себя пришли, мне кажется, с появлением в его жизни Лили.
А во второй половине 80-х грянула перестройка. В “узкий круг” хлынули изголодавшиеся по честному, одухотворенному поэтическому слову читатели, и Чичибабин стал легендой. Так началась его “третья” жизнь: хлопотная, озаренная, трагическая.
В мае 1987 года, когда московская Некрасовская библиотека усилиями тогдашней заведующей Эсфири Семеновны Красовской3 отмечала 110-летнюю годовщину смерти автора “Коробейников”, в переполненном зале Чичибабин прочитал “Клянусь на знамени веселом...” (“Не умер Сталин...”). Больше он тогда не читал ничего, но появление — первое появление! — перед москвичами малоизвестного им харьковского писателя было шоком. Вспоминая тот день, я понимаю, что ведущий программу поэт Владимир Леонович запланировал и предугадал реакцию зала.
И она действительно была оглушительной, хотя перед началом тех некрасовских чтений многие говорили, что, мол, “приедет Чичибабин”, и люди его ждали. И вот с этим единственным стихотворением
