1959 года он оказался стержнем события: худой, седоволосый, в клетчатой рубашке и “рабочем” пиджаке, Борис Алексеевич сурово и вдохновенно чеканил, жестикулируя:
…Клянусь на знамени веселом
сражаться праведно и честно,
что будет путь мой крут и солон,
пока исчадье не исчезло,
что не сверну, и не покаюсь,
и не скажусь в бою усталым,
пока дышу я и покамест
не умер Сталин!
Еще ни одной подборки не вышло ни в “Огоньке”, ни в “Новом мире”. Еще не написал Евтушенко, цитируя самого поэта, про его “кротость и мощь”, еще не было триумфального декабрьского вечера в ЦДЛ в 1987 году — ничего, кроме счастливых лиц и оваций того переполненного зала4 в “Некрасовке”.
…Даже теперь, оглядываясь на вышедшие после его смерти полновесные книги, на богато изданный харьковский трехтомник, на сборник “Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях”; зная о подвижнической деятельности фонда его имени и ежегодных Чичибабинских чтениях; помня об улице, носящей его имя, — я упрямо переиначиваю старую поговорку: “Лучше один раз услышать и увидеть, чем сто раз прочитать”. Для меня и для, думаю, многих любителей поэзии стихи Бориса Чичибабина в какой-то мере неотделимы от его живого облика и его голоса. После того, как в переделкинском Доме Чуковского появилась его виниловая пластинка5 и Лидия Корнеевна разрешила мне во время вечерне-ночных дежурств пользоваться своим стареньким проигрывателем, во мне, что называется, по-хорошему “что-то сломалось”. Игла звукоснимателя ложилась в бороздку, и из глубины начинал подниматься густой, страстный, виновато-уважительный звук:
Кончусь, останусь жив ли, —
чем зарастет провал?
В Игоревом Путивле
выгорела трава.
В эту интонацию нельзя было не влюбиться. К тому времени я уже читал главные чичибабинские стихи, был на его вечере в ЦДЛ, — но только теперь остался наедине с “лошадками Бориса и Глеба”, с любовным пушкинским “сонетом Лиле”, с бессмертным “Верблюдом”. Звуки этого волшебного голоса, перекатывающего составные рифмы и шипящие голыши слов, стали в тот вечер неотменимой частью моего читательского мирочувствования. Казалось, сама интонация вливает в тебя силы и подключает к таинственному, вдохновенному механизму любования Божьим миром:
Шагает, шею шепота вытягивая,
проносит ношу, царственен и худ, —
песчаный лебедин, печальный работяга,
хорошее чудовище верблюд.
Последнюю строчку этой строфы Борис Алексеевич произносил бережливо-ликующе, как бы поглаживая своего метафизического двойника по “моргающей морде”:
хорошее…
чудовище...
верблюд…
В своих воспоминаниях о муже Лилия Семеновна пишет: “„Чичибабинское” чтение привлекло к себе внимание сотрудника фондов записи Литературного музея Сергея Филиппова. Услышав фонограмму вечера в ЦДЛ, он влюбился в голос поэта, и благодаря его стараниям в 1989 году на фирме „Мелодия” вышла пластинка „Колокол”. <…> Настолько правдив и достоверен
