Новый Мир ( № 10 2006)

— Роман Осипович показывал, как это делается. — Миниатюрная фигура моего коллеги приобрела величественный вид. Отойдя на несколько шагов для разгона, он с высоко поднятой головой двинулся в мою сторону. — Руки принимаются назад, вот так. — Как физиотерапевт, демонстрирующий пожилому пациенту оздоровительную гимнастику, он вытянул обе руки вперед, затем плавно завел их за спину и, глядя ввысь, прошествовал мимо.

Это выглядело умилительно, и я посмеялся, не помышляя, что, вообще говоря, и сам не гарантирован от подобной экзекуции. Пока что черный день не наступил, но какие-то признаки перевода в разряд трефного я ощущаю. А с публикацией этой виньетки фарс вполне может обернуться трагедией.

Кстати, в моем опыте Якобсон действительно не был чужд профессионального кашрута. Я уже писал, как он однажды заочно отлучил меня (к счастью, на время) за упоминание о нем в одном абзаце со Шкловским. Хотя какой там кошер — от Шкловского отгораживаться, а с Филиным вожжаться? Жизнь полна противоречий.

Еще круче всегда держал себя мой учитель, тоже наследник Якобсона. Он даже, кажется, давал пощечины — то ли Евтушенко, то ли Палиевскому, то ли кому-то еще. Но это уже не кашрут. К трефному нельзя прикасаться. Тут что-то арийское, дворянское, рыцарское.

 

Селф-имидж

(Рождественский рассказ)

У нас в Калифорнии одеваются неформально. В магазин можно пойти и в пижаме — у кого есть пижама. Гостьям из российского далека приходится объяснять, что губная помада, каблуки и haute couture уместны в университете только по большим оказиям. А так — джинсы, шорты, футболки, кеды, на худой конец, мини-юбка.

Так что у одного первокурсника даже вызвал недоумение портрет аксеновского персонажа: “Гроссмейстер был воплощенная аккуратность, воплощенная строгость одежды и манер, столь свойственная людям, неуверенным в себе и легко ранимым”.

Я сказал, что же тут непонятно? Если у человека комплексы, он облачается в защитную броню условностей, жилетов, воротничков, орхидей в петлице, а если он собой доволен, стесняться ему нечего, и он, как вот я сейчас, может одеваться во что попало. Студенты внимательно меня оглядели и понимающе засмеялись.

Действительно, я настолько в этом смысле расслабился, что мне даже как-то раз предложили сэндвич — как бомжу (об этом я уже писал в виньетке под названием “ Санта-Барбара ”).

Но на днях ко мне дважды обратились, наоборот, за милостыней. Что навело их на мысль, что я раскошелюсь? Нищим я не подавал никогда, оправдывая это в СССР собственной бедностью, а в Штатах — огромностью уплачиваемых мной налогов. Что этот принципиальный отказ в моем облике не прочитывался, настораживало.

Одно дело — не следить за одеждой, другое — потерять лицо и выглядеть неизвестно как, то как голодный нищий, то как мягкотелый интеллигент. От этого один шаг до самокопания, сомнений в своей идентичности, а там и до блейзера, тройки, трубки, сигары.

Мысленные ссылки на пушкинский протеизм не убеждали. Оставалось утешаться предположением о физиогномической невнимательности бомжей, которых попутало разлитое в воздухе рождественское настроение.

Санта-Моника, 29 декабря 2005.

 

Парадокс о гриме

Хронология тут будет немного скачущая, но она важна — в конечном счете.

Давным-давно, почти три, а потом два десятка лет назад и отчасти в промежутке, у нас был страстный петербургский роман. Даже, я думаю, любовь, во всяком случае, с моей стороны, особенно в первый год.

Мы и с самого начала были не первой молодости, прежде всего я. Она была десятком лет моложе, в реабилитированном нашим веком бальзаковском возрасте.

Она сильно красилась. Запах ее сложного косметического букета — разнообразных кремов, пудры, губной помады, теней, туши для ресниц, не говоря о духах, — мне нравился. Впрочем, в решающий момент я все-таки прибегал к операции частичного отмывания, хотя и не разделял крайних убеждений моего старшего друга, на заре оттепели примкнувшего в дискуссии в факультетской стенгазете к стану гонителей губной помады (защитником вольности и прав, а там и эмигрантом он стал позже; ему скоро 75, а мне —