впечатлению, и тому подобное, но Толстой, хмурясь, говорит: «Бросьте вола крутить — берете или нет?..» — «Не беру!» — твердо отвечает Н. П., решив не заходить далеко в этой игре. Толстой, круто повернувшись, вышел из комнаты. Н. П. сидел там один, потом вошла какая-то девушка и сказала, что машина поломалась и его не смогут отвезти в Ленинград, как обещал А. Н. (Его и привезли на машине.) «Поездов уже нет, но еще ходят автобусы, — успокоительно говорит она. — Маша проводит вас к автобусной станции». Мимоходом она сообщает, что А. Н. лег отдыхать. Прислуга выводит Н. П. из дому и уже на улице говорит: «И чего только они людей путают. Чай, сами знают, что автобусов уже не будет. А ты, батюшка, иди на вокзал и жди первого поезда». Так и пришлось Н. П. поступить.
Все-таки в отношении А. Блока к Мейерхольду есть что-то непонятное. Дружеские излияния и холод, сотрудничество и заочное осуждение, благодарность и отталкивание. Угадывается что-то личное. Не то ли, что почти все любовники Любовь Дмитриевны («паж Дагобер», Кузьмин-Караваев) были не только связаны с Мейерхольдом, но и само знакомство Л. Д. с ними произошло в разных труппах и студиях Мейерхольда? Т. е. косвенно Мейерхольд, сам того не желая, конечно, принес Блоку много горя. Психологически это вполне вероятно.
Если написать об Эренбурге всю правду, то он окажется очень похожим на Иосифа Флавия, такого, каким он написан у Фейхтвангера. И, может быть, не случайно Эренбург так резко относился к Фейхтвангеру, совершенно отрицая его как писателя и политического и исторического мыслителя. Раза три я что-то спрашивал его о Фейхтвангере, и каждый раз он отвечал, что терпеть его не может и не хочет о нем говорить. Может быть, И. Г. угадывал сходство, считал его для себя оскорбительным и отбрасывал от себя. Пишу это при полной симпатии к Илье Григорьевичу. Но и Иосиф Флавий — один из самых симпатичных героев Фейхтвангера и, бесспорно, самый умный. И уж конечно, Иосиф Флавий во всех отношениях выше всех императоров, при которых он действовал.
Н. Я. Мандельштам говорила, что в Эренбурге сильно «женское начало», т. е. стремление прилепиться к силе, организованности, действию, антидуховной мощи. Но в нем было и чекрыгинско- мандельштамовское30 начало, и он, как умный человек, не позволял себе окончательно от него уходить, слегка чурался, тайно уважая.
Когда начали печататься «Люди, годы, жизнь», Н. Я. М. отнеслась к ним отрицательно. Всем тогда хотелось иного и большего. Всегдашнее эренбурговское чувство меры раздражало и казалось привычкой к трусости и царедворству, а обстоятельства как бы переменились. Но они только начали меняться, но не изменились. И когда началась травля Эренбурга якобы за апологию «молчания», что было наглой передержкой мастера на сии дела Ермилова, она мне припомнила, что я раньше защищал его, и сказала, что не она, а я был прав. И она стала относиться к нему лучше. Мы были вместе на его похоронах и после пили в его память в ресторане ЦДЛ, не поехав к Любовь Михайловне, которая нас звала.
Рассказ К. Г. Паустовского о последних днях перед арестом Артема Веселого, о замеченной им слежке, о прогулке вдвоем с ним по Кисловскому переулку и соглядатаях и об обогнавшей их машине. Артем Веселый безошибочно и напряженно ждал ареста. В ночь после этого он и был арестован. Потом прошел слух, будто он избил на допросе следователя.
Рассказ И. Г. Эренбурга о том, что он помнит, хотя желал бы это забыть. Среди этого — фигура Валерия Брюсова, стоящего с шубой Луначарского в руках, в то время как тот с кем-то разговорился. Каким озлобленно-униженным было в этот момент лицо Брюсова...
В Чистополе, втором по числу населения городе Татарской республики, в русских домах маленьких детей пугают «татарином». Сказали бы, и не поверил, но сам слышал это не раз.
В. Катаев рассказывает, что Маяковский всегда носил с собой маленький маузер (тот, из которого застрелился) и стальной кастет. Почему? Чего мог он остерегаться в переулках Таганки и Сретенки? Что это — неизжитое мальчишество, с его любовью к игре с оружием, или подсознательная настороженность, инстинктивная готовность к обороне? Чудачество или психоз? В этом есть какой-то ответ на один из многих вопросов или, наоборот, еще один вопрос. Невозможно представить Пастернака, таскающего с собой оружие.
Н. П. Анциферов, историк литературы, знаток старого Петербурга, исследователь и комментатор Герцена и Огарева, человек, много раз ссылавшийся и сидевший с начала тридцатых годов, узнав о том, что будто бы в Англии опубликованы хранившиеся в сейфе банка сто лет письма жены Герцена к Гервегу, не оставляющие сомнения в характере их отношений и рисующие весь ее облик совсем иначе, чем в «Былом и думах», был в негодовании, совершенно убежденный в том, что это грубая фальсификация. Он организовал какой-то протест наших литературоведов, который был напечатан. В ответ на этот протест английские
