Олег и Костя как ни в чем не бывало сопели по обеим от нее сторонам, зажали, завалили тяжелыми безвольными руками. Выбираясь из жаркой тесноты, обалдевшая Ева могла предположить только, что Кузьмич занял свое койко-место, ну и в условиях возникшего дефицита... Да...
“Что ж делать-то”, — думала она, вяло бренча умывальником на дворе — умывалась холодным майским утром, даже пар шел. “Что делать” — про возвращение в город, в нормальную, старую жизнь, — они приедут
Она поедет с Костей. Все. Все решено. Назад дороги нет.
...В доме просыпались. Через час — общий субботник, “последний и решительный”, День Победы ведь — завтра. Весь поселок повалит работать на кладбище. В суматохе их не заметят. Он, Никита, гений.
Натужно-плотно позавтракали, но, кстати, забыли в спешке все свертки и мешочки, приготовленные бабой Машей. Ева только на кладбище вспомнила. Так и остались лежать в пустом доме, из которого уходили навсегда.
И свои тетрадки Костя тоже забыл.
Но гитару, конечно, взяли. С этим прямо анекдот. “Я себя идиотом чувствую”, — шептал Олег с чехлом за спиной — под тихий нервный смех, когда шли к кладбищу в толпе рабоче разодетого люда. Еще бы рояль поволокли... А вон и Арсений Иванович! Стоит у ворот, раздает лопаты, грабли, метлы...
Гитару он, конечно, заметил, но, по счастью, ничего не понял: закатил привычную сцену, что аврал, что завтра девятое, а вы, мол, концерты-пикники собрались устраивать; пятый сектор; “приду — проверю!!!”.
Снова плясали костры, и в них среди мусора стреляли копченые стекла. Дождя давно не было, дороги асфальтовые — сухие, как горло, метлы вздымали с них пыль, и она долго еще стояла в воздухе. На кладбище было предпразднично. Не убранство — само настроение, и без выпивки мало кто пришел сегодня.
Никита сделал жест — все ко мне, — чтобы не горланить на всю округу.
— Так, вот что! С полчасика поработаем, не привлекая внимания. Но всем быть здесь! Не расходиться. Держимся одной кучей. Чтобы были готовы. Ждем моего сигнала. Поняли?
И началась уборка — нервная, с тянучими минутами. Гитару и рюкзак кинули пока на травку — весна была ранней в этом году, зеленело вовсю, хотя тут и там, порвав серое мочало, еще стояли толстые, какие-то неприятно живые косы мать-и-мачехи.
Олег очень быстренько сбегал с ведром на колонку. Все пятеро буквально не расцеплялись, топчась на одном клочке меж могилами, каждый машинально что-то делал — возил ли граблями, собрав уже глухую подушку грязи-листьев, но не замечая этого...
Ева снова мыла памятники (белые плиты — как зубы земли), с остатком золотца в выбоинах букв, с ручьями мутными, и напряжение росло, росло, росло. Не могли даже говорить. Молчание затя...
— Идет, — упавшим голосом сообщил Никита.
Олег в панике заскреб граблями, Ева уставилась в портрет бабульки, с которого безуспешно оттирала птичью кляксу, высохшую в голый асбест. А за деревьями шел, свистел, синел новенькой спецовкой — Арсений Иванович.
— Кузьмич... По моему сигналу... — задыхаясь.
Смотритель бодро поинтересовался, как дела, и сообщил, что та ограда опять повалилась, и пусть двое с инстру...
Хрястнуло так, что Ева, усиленно и с бормотанием глядевшая в овальное фото, вздрогнула.
Арсений Иванович повелся влево на подогнутых ногах и рухнул, как мешок.
Кузьмич — лопатой — по затылку.
Как
Оцепенение было недолгим. Смотритель так и остался лежать в поломанной позе, как киношный убитый. А они, схватив вещи, понеслись по спутанным могильным тропкам, наскакивая на пятки, сшибаясь и сворачивая; лес ждал впереди — к нему бестолково задирали прыгающие взгляды, — как ждала новая жизнь. Молодая кровь стучала в ушах, буквально колотила в перепонки, и восторг поднимался, сбивая
