Предательство не состоялось. Ей запретили.
“Нет” Арсения Ивановича было жестким, спорить — бесполезно. Обмерев, Ева смотрела, как заводится мотороллер, как он, с грохотком и переваливаясь на кочках, уплывает, уплывает...
А они так и остались стоять посредь леса: горько оторопевшие, втроем, как приехали. Пока Никита, смущенно кашлянув, не напомнил, что надо бы — все-таки — искать дорогу.
Рассвело, пели птицы. Листочки совсем молодые, витамины для глаз, и поседевшие от холода. Шли и смотрели куда угодно. Олег боялся глянуть на Еву, боялся тронуть ее — такой напряженной была спина. Но, кажется, она уже не плакала?
Сначала Никита услышал автомобильный гудок, а потом и выбрались. За поредевшими деревьями нечасто — в такую рань — мелькали, пели на скоростях машины, развозя габаритные огни, а асфальт так и лоснился, как жирно намазанный; странно, ведь не было дождя.
Лишь теперь поняли, как же они устали. Сели — да почти повалились — на какой-то ствол, пролежавший, как видно, не первую зиму, — пролежавший в голую серую кость.
С недоумением, как проснувшись, Никита вытащил откуда-то из-за пазухи тусклую помятую фляжку с почерневшим “...генерал Амосов”. Удивленно и вслух начал вспоминать: вот шли по лесу, так фляжку же нес сам Кузьмич; вот...
— Какая разница. Открывай.
Они глотали самогон (Ева жестом отказалась), передавали туда-обратно. Никите это что-то напомнило. Утро, близкая трасса, лес, весна... Ну конечно!
— Сегодня же Девятое мая!
Никто не ответил.
Делая хорошие глотки — жгущее, медицински-казенное тепло разливалось по венам, как дезинфекция, — каждый думал о своем.
Почему-то Олегу стало легче. Горя нет на свете. И смерти нет. И не бывает ничего непоправимого. Вот и они остались в итоге вместе — все-таки, все-таки! Конечно, не как раньше. Но... надежда.
Он придвинулся к Еве и, набравшись смелости, положил ей руку на плечи. Не вздрогнула. Не сбросила. Отрешенная и безучастная.
Может, все еще будет?..
Все равно было холодно.
Не отрывая глаз
