В экранизациях Чехова почему-то почти непременным музыкальным сопровождением сделался вальс.
То есть, конечно, не почему-то, а потому, что русский вальс с его меланхолией, провинциальной или старомосковской акварельной грустью весьма к чеховской тональности подходил. Кроме того, вероятно, традиция восходит к прощальному маршу Саца из финала “Трех сестер” во МХАТе. А тогдашние марши и вальсы в исполнении духового оркестра как бы перетекали друг в друга: из марша исчезала брутальность, из вальса — веселость.
Замеченная Пушкиным склонность русского человека к тоске и меланхолии: “шлюсь на русские песни” — проявилась уже не в его эпоху в удивительной трансформации, которую претерпел в России легкомысленный жизнерадостный вальс. Расцвет русского вальса на рубеже XIX — XX веков явил образцы не только элегические, но даже трагические: “На сопках Маньчжурии”.
“Смерть Ивана Ильича”.
Где жил Иван Ильич, где умер?
Нигде не сказано. Только раз — “их город”. Образ жизни скорее провинциальный. Газета — просто “Ведомости”, такие выходили в каждом губернском городе. Служил он в Судебной палате, они были и в столицах, и в губернских центрах. Родом Иван Ильич из Петербурга, после окончания Училища правоведения “уехал в провинцию на место чиновника особых поручений при губернаторе”. Потом он переводится судебным следователем в другую губернию, откуда в третью, уже прокурором. Затем он ждет “места председателя в университетском городе” и не получает его. И наконец, поднявшийся наверх старый приятель дает ему место в Министерстве юстиции. В Петербург за местом Иван Ильич ехал через Курск и Москву. Затем сказано, что ему надо было “принимать должность и, кроме того <…> перевезти все из провинции”. Так стало быть, все-таки Петербург? Но тогда перед нами, быть может, единственное произведение русской литературы, где действие происходит в столице, а великий город вовсе не присутствует в тексте, нет ни одного описания или хотя бы косвенных признаков столичной жизни.
Все это, разумеется, не случайно. Иван Ильич должен был со временем всем — своею службою, привычками, семьей, всем образом жизни — сделаться просто Иваном Ильичом, и тогда только смерть его способна нас ужаснуть, как нам самим предстоящая, а не смерть какого-то знакомого, которая не пугает, как не пугает она сослуживцев и даже близких Ивана Ильича.
И спросите себя, если только вы не сейчас читаете повесть, но при этом, конечно же, хорошо ее помните: какую фамилию носил Иван Ильич?
Это нелегко. Всего дважды называется она в повести. Причем оба раза как бы не в приложении к Ивану Ильичу; первый раз к его трупу в траурном извещении, второй — к отцу его.
“Самоуничтожение — последнее прибежище труса” (Уильям Стайрон, “И поджег этот дом”).
“Критику очень полезно написать пьесу, роман, десяток стихотворений — ничто другое не даст ему такого знания литературной техники; но великим критиком он будет, только если поймет, что творчество — не его удел. Отчасти наша критика так бесполезна именно потому, что ею между делом занимаются поэты и прозаики. Вполне естественно, что, по их мнению, писать стоит только так, как пишут они сами” (Сомерсет Моэм).
Русскую литературу первой половины XIX века у нас читала Алла Александровна Жук, женщина сколь привлекательная внешне, столь же талантливая и язвительная. Когда начали Гоголя, она предупредила: “Если хоть раз от кого услышу „повесть ‘ШинЭль‘” — даже тройки не дождетесь”. Думаю, из ее студентов уже никто не заменял е на э .
Еще о поляках в русской литературе. Перечисляя в “Русском жанре-12” жуликоватых поляков у Чехова, упустил Казимира Михайловича (“Степь”), управляющего у богатой графини: “Да и здорово же обирает ее этот Казимир Михайлыч! В третьем годе, когда я у нее, помните, шерсть покупал, он на одной моей покупке тысячи три нажил.
„От ляха иного и ждать нельзя”, — сказал о. Христофор”.
А вот из другой эпохи. Михаил Булгаков, “Киев-город”: “Все, кто раньше делали визит в Киев, уходили из него по-хорошему, ограничиваясь относительно безвредной шестидюймовой стрельбой <… > Наши же европеизированные кузены вздумали щегольнуть своими подрывными средствами и разбили три моста через Днепр, причем Цепной — вдребезги.
И посейчас из воды вместо великолепного сооружения — гордости Киева — торчат только серые унылые быки. А, поляки, поляки… Ай, яй, яй!..
Спасибо сердечное скажет вам русский народ.
