просторную блузу, летом и зимой насквозь пропитанную пахучим потом, к чему мы, впрочем, привыкли. Запомнилась экскурсия и неким инцидентом, говорящим о тогдашних нравах и о том, что далеко не во всех семьях, как нынче иногда представляется, была поголовная “вера в идеалы коммунизма”.
Мы проходили поточной линией красивых, кажется фрезерных, станков, меня черт толкнул под локоть, я сунулся поближе к одному из них и, узрев металлическую этикетку “Made in USA”, радостно провозгласил: “Америку догоняем, а станки-то американские!”
Все? Нет.
На следующий день наш классный руководитель Евгения Валентиновна Борисова (как мы разнюхали, немка с девичьей фамилией Баун) на перемене увела меня в укромный уголок и спросила нестрого: “Сережа, вот ты сказал: „Америку догоняем, а станки американские”, почему сказал?” Я, естественно, молчал. Она продолжила: “У вас, наверное, так дома говорят? Не бойся, скажи: ты это дома слышал?” Я мужественно отверг ее предположение, настаивая на своем авторстве.
Этим дело и кончилось.
А Евгения Валентиновна спустя годы после окончания нами школы при встрече на улице отворачивалась от нас, учеников класса “А”. Мы долго недоумевали, пока кому-то из нас другая пожилая учительница не объяснила, что Е. В. стыдится того, как она обращалась со своим первым выпуском. Настолько с каждым годом ужаснее в ее глазах становились ученики, что со временем мы стали представляться ей ангелами.
Когда на собеседовании в обкоме комсомола предупредили, что более одного паласа привозить нельзя, самая старшая в группе, направляющейся в ГДР, некрасивая и изможденная девица с начесом сухих волос, громко, в голос, зарыдала. Потом выяснилось, что ей на путевку сложились две семьи — ее и мужа — с единственной целью привезти несколько паласов. (Если кто не помнит, так назывались синтетические ковры.)
Из той же поездки, кажется, 1975 года.
Два парня тащили с собою (поездка была поездом) хоть по тем временам и портативный, но тяжеленный пузатый телевизор в надежде где-нибудь в ГДР посмотреть по нему порнуху из ФРГ, будучи убежденными, что по телевидению капстран только ее и показывают.
В первом же немецком городе, Котбусе, вечером в ресторане отличился помощник машиниста Валера, страшно похожий обликом на знаменитого тезку с Таганки. Когда столики обносили подносом с коньяком, он пытался вырвать его из рук официанта. Попозже, набравшись, войдя в туалет и не видя меня, он от двери громко заявил: “Ну вы, немцы! Я вам прямо скажу: я пришел поссать!”
Случайно ли Никита Михалков тяготеет к ролям негодяев? И дебют его в кино состоялся в ныне полузабытом фильме “Приключения Кроша” (по А. Рыбакову), где он играл врожденного афериста, малолетнего прощелыгу, на производственной школьной практике сразу пристроившегося на склад. Ротмистр Минский (“Станционный смотритель”), погубивший бедного смотрителя. Паратов (“Жестокий романс”), еще более аморальный, чем у Островского, “мачо” середины позапрошлого века. Железнодорожный бригадир, хам и спекулянт (“Вокзал для двоих”). Эпизодический хам же, но уже кинорежиссер в “Полетах во сне и наяву”, еще, может быть, что-то. И насколько убедительнее эти роли, чем благородный комбриг в “Утомленных солнцем” или до смешного оперный Александр III в “Сибирском цирюльнике”.
Жизнь дает немало примеров, когда человек неожиданно и, увы, запоздало обнаруживает свое призвание. В чьих-то мемуарах (так и не вспомнил, в чьих, считал, что Вертинского, но оказалось — нет) есть рассказ о шеф-поваре эмигрантского русского ресторана, бывшем губернаторе. Он наслаждался жизнью, проводя день на кухне, делая пробы, или самолично закупая на рынке провизию. На вопрос, не жалеет ли тот об утраченном положении, мемуарист получил признание в наконец-то обретенной гармонии существования.
Мне нередко идет на ум этот бывший губернатор. Разве не ошибся наш саратовский бывший губернатор Аяцков в выборе карьеры? Конечно, со своим бешеным темпераментом и упорством он на многих путях добился бы успеха, но его явным призванием была шоуменская деятельность, устроительство всевозможных празднеств, парадов, фейерверков, площадных концертов и прочая.
Но это все, что видимо, что на поверхности. А призвание может так и пропасть втуне, и никто, включая его носителя, так о нем и не догадается. Разве что случайно.
Некогда обретался в нашей студенческой компании старший нас по возрасту, где-то служащий инженером Володя Шевченко по прозвищу Эйсебио. Был он славным парнем. Рыжим, донельзя к тридцати годам пропитым и, как то нередко у русских пьяниц, добрейшей души человеком.
Почему же Эйсебио?
Как-то на пляже, когда рядом играли в футбол, а Шевченко, разлегшись на песке, в карты, к нему подкатился мяч. Он встал и, так как до играющих было довольно далеко, не кинул мяч рукою, но, как- то глупо ухмыльнувшись, ударил ногой. Тот, в кого он угодил своим, без преувеличения, пушечным ударом, свалился на песок. К игре в футбол Володя, разумеется, так и не приохотился, разве что, когда очень уж приставали, мог ударить по мячу, отправлявшемуся в заоблачные дали.
Умер молодым.
Когда сейчас единодушно родоначальником оттепельного исповедального романа признается
