дождливый город, вся страна. Короче,
огромный мир, в котором так светло,
в который раз, я, право же, не знаю,
снимает трубку, говорит “алло”.
И больше никуда не исчезает.
* *
*
Тонет смерть в полусладком вине.
Наши дни по канистрам разлиты.
На войне этой как на войне
мы уже не однажды убиты.
Календарный листок догорел.
Кружит бабочка-ночь по окопам.
В подвернувшемся школьном дворе
мы стоим, как под Колпин, скопом.
А в квартале отсюда, чуть жив,
за безжалостным морем сирени
проплывает избитый мотив
в синеве милицейской сирены.
Это он на излете весны
выносил все, что свято, за скобку
и в твои нездоровые сны
авторучкой проталкивал пробку.
Так в борту открывается течь.
Золотое стеклянное горло
покидает невнятная речь,
проливаясь печально и гордо,
и поэтому ты за двоих
говоришь, и целуешь, и плачешь,
пахнут порохом губы твои,
но от слез этот запах не спрячешь.
Наши легкие тают как дым,
