древний природный зов: там, где поселяется смерть, есть для женщины работа — заделать брешь, произвести новую жизнь (“Вы прокляли сами себя!” — восклицает в отчаянии Лив Тайлер1). Такие вот баранки. Не хочется в это верить? Перечитайте тогда в романе сон Татьяны — с медведем-похитителем и разбойничьей шайкой монстров во главе с Онегиным. Сон этот мог бы сниться Татьяне скорее после замужества — Фрейду было где разгуляться в мире браков по расчету, где на “ярмарке невест” (перенесенной англичанами для удобства из Москвы в Петербург) Татьяне ощупывают кожу лица — на что печально взирает с жердочки мартышка в цветастом костюмчике. Кстати, в вынужденном расчете Татьяны все же присутствует один личный момент: муж ее по крайней мере был славным рубакой — не Каренин какой-то, а боевой генерал, “слуга царю, отец солдатам” (у Пушкина он, видимо, немолод, изранен, толст, а в фильме — бравый молодой самец, наделенный природным умом и способностью чувствовать; по человеческим и мужским меркам он единственный ничем не уступает главному герою — скорее Онегин на его фоне выглядит раненым, а затем и контуженым).
Наконец мы подходим к самому загадочному и спорному месту этой истории. И место это занимает не Любовь, а Честь. Онегин — человек касты, взявшей девизом: “Жизнь — Царю, душу — Богу, честь — никому”. Увы, на белом свете все склонно течь и превращаться (см. “И цзин”), и сословная честь сделалась кровожадным идолом (см. самурайский кодекс). Но что хорошо для кино, то совсем не так хорошо для жизни, цивилизации и культуры. Честь обязана быть личной, а не сословной или корпоративной, докатывающейся до искусственного отбора низшего свойства. Онегин отдал ей дань, сея разрушение вокруг и нанося сокрушительный вред своей душе. В чем еще, кроме спасения, он может нуждаться и кто способен его спасти?
Но и Татьяна нанесла непоправимый ущерб своей душе, пойдя на брак по расчету (добро бы иного не знала, но была начитанна и уже встретила Евгения). Для нее не закрыты другие виды любви — к детям, к Богу, но на месте любви к мужчине, мужу, в ее душе царят разорение и остуда. Когда-то ей достаточно было видеть Онегина хотя бы раз в неделю, ему, как законченному эгоцентристу, теперь недостаточно видеть ее ежедневно, и он готов погубить ее (однозначно — как Анну Каренину; законы среды он знает лучше ее и, поклоняясь Бонапарту с Байроном, прекрасно отдает себе отчет, что без среды сам он — никто, ноль). Но дело даже не в этом. Как есть (была) честь у дворян, так есть она и у девушек или женщин (если есть), — другого свойства честь, но та и другая по сути являются представлением человека о самом себе (как Кант учил: человек перестает быть человеком, совершая поступки, не отвечающие его уровню представлений о себе). Таким образом, абсурдная уже тогда верность Татьяны нелюбимому мужу — это вопрос жизни и смерти ее души. У других может быть иначе (поздний Чехов склонялся к тому, что всякое оправдание жизни в нелюбви — ошибка), но для такого человека, как Татьяна Ларина, честь и верность — последняя территория суверенного существования ее души, никого и ничего не предавшей, в конце концов.
Кажется, отказавшись от представления о Роке, мы перестали понимать нечто очень важное: что некоторые вещи переиграть невозможно, что жизнь — штука непоправимая, что никакого “потом” не существует. И мы готовы умыться слезой вместе с Татьяной в финальной сцене объяснения с Евгением:
— Боже, как больно! — (а Онегин рад: значит, ты ко мне неравнодушна... признайся, что любишь... прошу, будь со мной... спаси меня!)
— Я не могу спасти тебя... потому что ты опоздал... и теперь надежды нет!
Но мало кто способен сегодня повторить вслед за ней:
— Никогда не приходи.
Так человека чести попутала любовь, а все еще любящая Татьяна вынуждена была ее убить, — какая рокировка!
Онегин плетется по замороженному городу, встречая брус речного льда и гроб на санках. Раздетый, выдыхая клубами морозный воздух, громадными стопками пьет водку на балконе, ждет письма. Пневмония ему нужна, а не чужая жена Татьяна.
Какой контраст с изящным росчерком Пушкина:
Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.
1 Все реплики здесь и далее принадлежат сценаристу и, не являясь цитатами стихотворного текста, передают суть конфликта и аффекта — не в рифму, а в лоб.
