ненавидящим, злым взглядом.
За год алкоголизма она превратилась в сомнамбулу. В первую ночь, когда она уснула у телевизора, я сделала обыск. В шкафах, под кроватью, за унитазом — везде натыкалась на чайники. И в каждом из них была водка, водка, водка. Тогда я взяла отпуск, поселилась у нее. Вызвала врачей, и они прочистили ее, промыли. Но стоило мне отлучиться, как все начиналось по новой. Все повторялось. И через полгода я поняла, что бессильна. Не привязывать же к койке?
Я умоляла ее бросить, перестать. Даже избила, отхлестала по щекам. „На кого ты похожа! — кричала ей. — Ты же старуха, руина! Уродина!” — „Что сказал бы отец, если б дожил!”
В такие моменты на лице у нее появлялась странная улыбка. Я видела, что мои слова не вызывают в ее душе никакого отклика. Самые важные, святые для меня вещи перестали для нее что-либо значить. Проходили насквозь, растворялись в воздухе. И еще я поняла, что там, куда она каждый вечер бежала, ей лучше. Комфортнее. Там она обретает свободу — от прошлого, от себя. От того, что нужно быть первой, прокладывать мне дорогу. Тянуть за собой, как раньше.
Тогда я решила отвезти ее к бабушке, на Алтай. В Белокуриху. Подумала — там, на природе, под присмотром старухи, она поправится. Посмотрит на мир другими глазами. Увидит себя со стороны. Переменится. И она не сопротивлялась. Отдала мне паспорт, мы собрали вещи. В аэропорту сидела тихо. В тех же затемненных очках. В какой-то нелепой клетчатой рубашке навыпуск.
Когда я вернулась из туалета, в баре ей уже подносили рюмку. Схватила ее за руку, потащила. И снова увидела взгляд. Злой, ненавидящий. И одновременно затравленный, как у собаки.
Через четыре часа мы сели, пассажиры стали хлопать. Но лайнер не останавливался. Он катился, не снижая скорости, и я поняла, что машина неуправляема. Что сейчас произойдет что-то непоправимое.
Нас тряхнуло, повело в сторону. Посыпались сумки, стало темно. Потом раздался удар. Страшный, справа. Как будто самолет вскрывают, как консервную банку.
Сразу повалил черный дым. Сверху падали вещи, кто-то наступил мне на спину, я закричала. Рванулась вверх, но меня сшибли. И я потеряла сознание, отключилась.
Я лежала в темноте, без движения — как в утробе. Пока не почувствовала толчки. Кто-то дергал меня, тянул. Выталкивал. И я очнулась. Ко мне вернулись звуки, мир наполнился криками. Живот свело от страха; и дышать нечем. Я рванулась на голос стюардессы. Свалила с себя чье-то тело, стала карабкаться на четвереньках. Кусалась, чтобы пробраться к выходу, на воздух.
На трапе меня кто-то подхватил, потащили волоком.
„Сейчас рванет!” — кричали.
Мы, несколько человек, побежали. На ходу я озиралась, но моей сестры нигде не было. Помню, между гаражами торчал белый хвост лайнера. И дым — черный, клубами.
Потом мы долго шли по какому-то проспекту. Навстречу попадались люди, ехали машины. Никто не обращал на нас внимания.
На трапе я содрала кожу, по ногам текла кровь. Стала вытирать на обочине. Остальные тупо шли дальше. Наконец в сторону взлетной полосы понеслись пожарные машины. „Скорая помощь”. Меня заметили, подобрали. Так я оказалась в аэропорту.
Мне выдали куртку, „Анорак”. Сунули в руку чашку кофе с транквилизаторами.
„Вы одна?”
„Вы летели одна?”
Я мотала головой.
„В клочья, — говорили двое рядом. — Тех, кто не успел выбраться, разнесло в клочья”.
Меня зарегистрировали, через полчаса список уцелевших висел на стене. Я стала читать фамилии, но сестры в списке не было. Внутри все оборвалось. В кожу впились тысячи ледяных иголок. Но в тот же момент я почувствовала облегчение. Что теперь я свободна и никто не будет мешать жить дальше.
„У нее шок, дайте лекарство!” — кричал кто-то.
А я стояла перед списком и улыбалась.
Через двое суток нас привели на опознание. Во дворе морга стояли белые деревянные скамейки, как на летней эстраде. Сонные люди расселись, на „сцену” вышла женщина в белом халате. Стала громко зачитывать из тетради.
