славя эту воображаемую, но благословенную землю. Водосточные трубы превращаются во флейты. Дыхание и тепло поэта ложится на стекла вечности. Простодушный юный поэт (а на всякого мудреца, как известно, довольно простоты) еще не подозревает, что бесплатный сыр предлагается только в мышеловке. По прошествии времени он со страхом начинает подозревать, что его обманули. Старая гармония отмирает и становится непривлекательной, а восхождение на новый уровень требует возрастающих усилий. Одни друзья юности спиваются, другие берутся за ум. Если быт поэта устроен, он начинает казнить себя за упущенные возможности. (Как с восхитительной прямотой пел в свое время под рокочущую шестиструнную гитару Александр Городницкий: “Не женитесь, не женитесь, не женитесь, не женитесь, поэты!”) Если же поэт остается в рядах вольных художников, то начинает бунтовать его человеческое начало, ибо прелести такого вольного существования сильно преувеличены, да к тому же и приедаются. Тем более, что похмелье становится все тяжелее, денег, в общем, нет и не предвидится, а покладистые поклонницы, также подверженные власти Хроноса, рано или поздно проявляют свою женскую сущность и дарят беззаботному питомцу небес наследников и наследниц. (“Я бедствовал. У нас родился сын. Ребячества пришлось на время бросить…”) Все чаще и чаще создаваемая гармония не способна уравновесить хаос окружающего мира, вторгающегося в придуманную вселенную поэта.
Да-да, именно придуманную — нормальные люди живут иными ценностями, и кто их за это осудит? Более того, утраченные забавы юности восполняются для них накопленным добром — семейной жизнью, удобным бытом, радостью от подрастающих детишек, общественным положением, наконец; что же до неприкаянности и подавленности, то она лечится спортом, путешествиями, религией, а в особо тяжелых случаях — психотропными препаратами. Господь позаботился о том, чтобы подавляющее большинство смертных не сводило счеты с жизнью без его санкции. Но эти ценности, которые вполне милы поэту как частному лицу, никак не помогают решению тех главных вопросов, на которые он кладет свою незадачливую жизнь.
Эти вопросы множатся с каждым годом, иллюзии утрачиваются одна за другой.
И тогда обессилевший поэт замолкает. Сначала лет в двадцать пять — двадцать семь, потом — в тридцать пять — сорок. Пьет, пытается сочинять прозу или критические статьи, занимается переводами. При большом везении он выходит из этого испытания преображенным и начинает сочинять снова; этого заряда иным хватает надолго, особенно если удается найти новый источник волнений и страстей. Если же ему не везет, если он с ужасом видит, что все труды его молодости напрасны и что сил на преображение мира больше взять неоткуда, — он начинает искать выхода из земной юдоли, зачастую сам этого не осознавая.
“Зима идет, и тощие поля в широких лысинах бессилья, и радостно блиставшие поля златыми класами обилья, со смертью жизнь, богатство с нищетой — все образы годины бывшей сровняются под снежной пеленой, однообразно их покрывшей, перед тобой таков отныне свет, но в нем тебе грядущей жатвы нет!”
Итак, прежняя гармония, пригодная для определенного возраста и запаса сил, устарела, энергия на создание новой кончилась, а существование без сочинительства, этого самого могучего из наркотиков, лишается смысла. Необходимость оставаться в мире, таким образом, отпадает. Иным для ухода из жизни даже не нужно внешних причин: умирает на неапольском рейде Баратынский, угасает без видимых причин Блок (со словами “Музыка умерла”), как-то сам собой в расцвете лет уходит (после десятилетнего молчания) Ходасевич. Другие выбирают более драматический путь, но перечислять имен я здесь не стану. Отмечу только, что нередко ранняя смерть поэта (и не только поэта, впрочем) есть скрытое самоубийство, которое становится закономерным венцом саморазрушительного образа жизни.
26
Деньги на фотоаппарат родителям копить до конца не пришлось, потому что его приобрели в рассрочку, то есть выплачивая посильные суммы в течение двенадцати месяцев. Необходимую справку с работы оказалось истребовать несложно. Фотоаппарат в коробке из толстого картона отдали отцу не через год, как опасался мальчик, а сразу же. Назывался он “ФЭД-2”, в честь Феликса Эдмундовича Дзержинского, сурового человека в шинели до пят, который сиротливо высился на круглом чугунном постаменте в центре одноименной площади, напротив “Детского мира”. Объектив на передней панели приятно увесистой металлической коробочки с отделкой из черной искусственной кожи походил на глаз страуса, незадолго до того поразивший мальчика в зоологическом саду.
Аппарат потребовал обширного хозяйства, которое покупалось постепенно. Прежде всего, не бывает фотографии без пленки, то есть длинной целлулоидной ленты с прямоугольными дырочками по бокам (они назывались
Первые пленки отдавались в мастерскую у Никитских ворот, в том же бело-зеленом здании, что и Кинотеатр повторного фильма, откуда возвращались проявленными, в виде рулончиков, уже не боявшихся дневного света. Почему-то на проявленных пленках были перепутаны цвета — черный становился белым, и наоборот. Это называлось “негатив”. В мастерской стояло устройство с матовым экранчиком для просмотра пленок. Если негатив приходился по душе, следовало прилагавшимися маникюрными ножничками, привязанными к устройству стальной цепочкой, вырезать крошечный кусочек в перфорации
