Смешно. Потому что неожиданный смыслообраз изящно выражен, красив. Смешно и красиво — не одно ли и то же? Чувство юмора — это и есть осознание гармонической связи смеха и красоты. Красоты не обязательно с человеческим лицом.
Сказанное вскользь Гуголев в новой книжке развивает и доводит до кондиции. Ни на одной из 104 строк дуракаваляющего “Диалога с шашлычной колбаской” он не оступается. Свой tour de force поэт играет на разрыв поэзии, решая довольно-таки заковыристую задачу — воспеть проклятый симбиоз еды и испражнений. Заковыриста элементарность материи. (Чревоугодие — это не пьянство, где дух воспаряет над материей и где поэту какой простор!) Уже написаны “Сортиры”? Не совсем о том, упор там Кибировым сделан на ностальгию, а выход в финале на онтологию проклятого симбиоза эстетически стерилен. Ходы “Диалога с шашлычной колбаской” столь производительны, что просто несут в сметающий все индивидуальное жуткий круговорот природы, в “единство всего живого”, в котором мольба человека об индивидуальном спасении вырывается из-под раблезианской маски совершенно непредсказуемо. Упоительно поэтически (не поэтично). Осмелимся обнародовать кульминацию диалога этой самой раблезианской маски и поджариваемой на мангале колбасы, коя на вопрос: “Скажи мне, кусок чуждой мышцы, / от бывших свиней и коров, / зачем в мое чрево стремишься, / не сбросивши прежних черёв?” — признается: “<...> А чтобы / дождавшийся Судного дня / Спаситель из бренной утробы / в жизнь вечную взял и меня”, — на что и следует непоэтичность: “Да я уж сто раз тебя высру, / пока призовут нас на Суд”. Мораль сей басни такова: “Да высри, Юляш, на здоровье, / но только пойми ты скорей, / в тот миг уже стану я кровью / и даже душою твоей. // А если еще поразмыслишь, / поймешь, почесав свою плешь, / что душу так просто не высрешь, / поэтому — жарь нас и ешь!”
“Диалог” вызывает смех животный — и тут же смех ума, смех обновляющий —и тут же возносящий. Гуголевский фейерверк танцует от принципа: think globally, act locally — не иначе. Может лечить от депрессии (особенно в авторском исполнении, присутствовать на котором автору рецензии посчастливилось).
Карнавальная поэтика видит человека как смешного изначально. Будучи продуктом эволюции, результатом естественного отбора, человек (да и любой организм) по-своему совершенен, но и смешон со всеми своими откровенными приспособлениями для выживания — как психическими, так и физическими. Любая красавица — или, скажем, орхидея (усики-щупальца и прочее) — еще и непременно смешна. Мир прекрасен и смешон. Иначе как объяснить знаменитый беспричинный, дикий смех поэта и философа Вл. Соловьева? Или вот американский толкователь дзэн-буддизма Алан Вотс рассказывает о монахе- отшельнике, который, вылезая на рассвете из своей пещеры и обозревая дивный горный пейзаж, рассыпался хихиканьем. Наконец, у Андрея Синявского в “Спокойной ночи”: “Бывало, приплетешься к жене сказать спокойной ночи, а она уже засыпает. — А ты смешная, — скажешь, подтыкая одеяло, как ребенку, на спине. — А почему смешная? — спросит сквозь сон, не дожидаясь, впрочем, ответа. Подумаю: а потому, что люблю”. Подобная смешливость свойственна и Гуголеву.
При повышенной плотности комического слова его осечки неизбежны, но они все равно удивляют в поэте, способном на объемный юмор и все же раз или два идущего вспять, на поверхность каламбура или скабрезности с бородой. Попытка разрядить напряженную обстановку пошлостью, по Чехову, не так ли? Но не будем путать легковесность с легкостью комического жанра, у Гуголева есть очаровательно легкие вещи. К примеру, “Баллада Тверской области”. Или безжалостная шутка “Дорогая, ты меня затрахала”. Впрочем, эта гротесковая издевка над физиологией любви опять из трагикомических, не слишком далека она от вывода Л. Н. Толстого: “Главная трагедия человечества свершается в спальне”. Тогда, скажем, штрих из автопортрета: “С годами утверждается харизма / во взгляде там, в повадке, — ну, во внешности, / как самообладанье кобелизма, / чуть тронутое плесенью / такой отцовской нежности, / не видывали коей ни Алиса...” Легкий штрих, конечно, и побольше бы такой легкости нашей самой “серьезной” лирике, которая почему-то всегда уберегает лирическое “я” от той правды, что действительно глаза колет, — от мелкости, некрасивости “я”. Концептуализм навел порядок на время, но новая искренность опять свернула на путь утверждения “харизмы” (под тем или иным соусом) лирического поэта. Если лирика не станет действительно нелицеприятна к собственному “я” (случай Гандлевского), только комический ее извод, как у Гуголева, будет востребован сколько-нибудь надежно. Не потому ли входит в моду “новый эпос” (Сваровский и др.), что лирика по-прежнему боится быть искренней, то есть честной?
За пределами “пути еды” самой крупной удачей представляется цикл “Впечатления из другой области”. Двенадцать текстов разного жанра (impression, баллада, монолог) составляют своего рода путевой дневник “командировочного” (не по заданиям ли Красного Креста?) в богом забытых глубинках. Новой глубиной (каламбур намеренный) овладевает гуголевский язык, переходя со смеха на ту мнущую сердце улыбку, что осветила еще раньше стихотворение “Да-а, а вот Генцы мясо едят...” — улыбку растерянности перед равнодушием Бога к маленькому человеку, сирому труженику. Этим человеком раньше была родная бабушка, а теперь — просто человек, родной по умолчанию.
Дневник ведется не всегда от первого лица, перо у автора периодически перехватывают пейзажи и жители “другой области”. Какой именно? Как-то все больше призрачной (“Чья это маска, — ничья?”), поскольку далекой от Москвы. И страшно далекой от твоего мира. Старый спор, облагораживают страдания или нет, гуголевский язык решает в пользу страданий — в пользу нешуточной свободы языка ради его правдивости. Что там самоирония — бал правит самосарказм неслыханной тонкости:
Здрасьте, родные просторы!
Как без меня живёте?
Вот я приехал в область.
Новгородскую.
Что? Тверскую?!
Как там у вас на болоте
с ягодами, грибами,
