помощь” — игра с двумя масками, на мой взгляд, по методу Марселя Марсо в знаменитом номере, когда миму удается снять комическую маску лишь наполовину и проступает трагическая (истинное лицо персонажа, но ведь все равно — маска для художника).
Тут стоит, возможно, привести пару биографических фактов (почерпнутых мною из периодики, других источников не имею): Гуголев — москвич, родился в 1964 году, закончил медицинское училище, работал фельдшером на “Скорой помощи”. Сейчас работает в Российском отделении Международного Красного Креста. Стало быть, повидал людских несчастий. Этот свой опыт перевел не столько в тематику, сколько в поэтику трагикомического вплоть до фарса. Стратегия лирика (а Гуголев, конечно, лирик под масками) — скрывать благородство своих чувств, и в частности, сострадание к чужому несчастью под внешне безучастным тоном, — конечно, не нова, более того, вошла в правила приличий, и оттого весь труд сострадания сосредоточен для лирического поэта на интенсификации языка парадокса.
“Скорая помощь” — это такой лирико-трагический фарс. Смех вообще и сдавленный в частности непересказываем, но чтобы все-таки дать представление об одной из разновидностей гуголевского юмора, приведем сколько-нибудь цельный отрывок, предварительно пояснив, что в этом произведении бродячий сюжет “укокошивания старушки” уходит от “достоевского” в фарс убийства непреднамеренного (ассоциация с убийством Раскольниковым Лизаветы неизбежна, но несущественна): молодой фельдшер, неумело делая укол для поддержания работы сердца, это старое сердце останавливает:
Нет, не Гаврилов, именно я
стану тем ангелом белым,
кто повлечет ее душу в края
облаком оцепенелым,
кто повлечет ее душу в края,
в смысле, в иные пределы,
кто, ухватив простыню за края,
перенесет ее тело
с пола опять на кровать,
мясником стоя над тушкой старушки,
кто подбородок подвяжет платком,
сделав ей заячьи ушки...
Вой сирены об абсурде бытия. “Скорая помощь” несет в себе и другие метафоры человеческого космоса. Однако... “Ты больше, чем просят, даешь”: проблема зла в мире, теодицея, одиночество, сострадание — все важно, все хорошо, но содержанием становится и форма — сам механизм черного юмора или гротеска: получаемое удовольствие читателю от себя не скрыть (от такой виньетки, к примеру: “Я б не рискнул тот стакан осушить, / в котором, на что-то надеясь, / эта развалина всю свою жизнь / держит фальшивую челюсть”), и оно, удовольствие, заставляет крепко задуматься о природе смеха и человека. Человек смеется загадочным смехом, даже когда он смеется не “загадочным смехом”.
Разумеется, есть учения о смехе, начавшиеся с Аристотеля (человек — смеющееся животное) и, возможно, “закрытые” трудами Фрейда, Бергсона, Бахтина в числе других прозревателей, но вот поэзия открывает науку смеха каждый раз заново — для смеющегося. Недоумение перед собственным “черным смехом”, всегда живое и острое, стыд за свой смех, самоанализ — все это стимулирует мысль и неотъемлемо от эстетики и этики смеховой поэзии.
Игра с пунктуацией в названии “Полное. Собрание сочинений” окончательно проясняется в последней из четырех частей сборника — “Путем еды”, когда автор натягивает на лирического героя маску обжоры-толстяка, “полного”, выражаясь политкорректно. Только в названии вежлив этот поэт, вступая на скользкую дорожку выяснения отношений с “материально-телесным низом”, скользкую именно что для поэта. Выбираться из этого “низа”, по правилам игры, необходимо, но куда? Слишком очевидно куда, потому и трудно: прямо в круговорот природы, в единство всего живого, а попробуй тут избежать возвышенных банальностей. Уже написано Ходасевичем: “<...> мудрость нам единая дана: / Всему живущему идти путем зерна”. Что ж, Гуголеву дана мудрость идти путем смеха.
Да, скользко: еда как путь зерна неизбежно повлечет за собой могильный юмор, а то, глядишь, и сортирный — материи тонкие для стихов, намеревающихся выйти за пределы лишь ёрнических. Насколько тонкие, обнаруживает удачное, в целом, стихотворение “Мне Оля не дает еды”, своего рода манифест “Путем еды”, где именно могильный юмор не обретает безукоризненной эстетической чистоты. “И тела моего кисель / течет сквозь черную постель./ Носки плывут к плечам. / Когда-нибудь моим мощам, / скажу, как Туркин, — смертным щам — / настанет свой черед”. Уморительно, но не упоительно, что-то мешает, возможно — “перекличка” с цветаевской строчкой. Не то чтобы кощунственно (правила приличий в современной поэзии не запрещают обыгрывать сколь угодно “священные” тексты), но как-то простенько. Впрочем, дело вкуса. А вот концовка нижеследующей строфы радует безоговорочно: “Лелея тяжесть в животе, / смежая веки в сытой мгле, / твердить себе: „Я, имярек, / клянусь, мне всё заменит лень./ Одна мне радость средь людей, / одно мне дело на земле — / вочеловечить чебурек / и воскресить в себе пельмень””.
