Новый Мир ( № 11 2007)

Здесь сделаю отступление в сторону другой книги. “Земля войны. Дар аль-Харб” — название нового романа Юлии Латыниной, вышедшего вскоре после “Стыда” (“Эксмо”, 2007). Как “Стыд” — своеобразное продолжение трех “Слоев”, так и “Земля войны” — фактический сиквел первого кавказского романа Латыниной “Ниязбек”. Оба писателя, от книги к книге, срез за срезом, стремятся последовательно фиксировать моменты общественного расклада. Поле Строгальщикова — многие годы обживаемая Сибирь плюс ирреальное допущение. Поле Латыниной — изъезженный ею Северный Кавказ плюс вымышленные, но реально допустимые события в несуществующей, но явственно отсылающей к Дагестану республике Северная Авария-Дарго. Латынина работает, “используя живые факты как материал для беллетризованных комбинаций”, — к ее способу сочинения эти оброненные в тексте Строгальщикова слова относятся, пожалуй, больше, чем к их автору.

Параллель Строгальщиков — Латынина уже присутствовала в рецензии “Книжного обозрения” на издание “Слоев” и первое издание “Края” (2003, № 29 — 30), в той самой, где “Край” был назван “энциклопедией современных русских страхов” (слова, использованные в нынешней аннотации к “Стыду”). Литературное предпочтение отдавалось Строгальщикову, что справедливо, но и Латынину хочется защитить.

Если ее экономические триллеры были поучительной стратегической игрой с оловянными солдатиками, то в кавказских романах эти передвижные фигурки неожиданно ожили и привлекли внимание своей человеческой начинкой. Право слово, отличная беллетристика, несмотря на погрешности слога. Вся условность письма Латыниной (в сравнении с безусловной прозой Строгальщикова) состоит в том, что это очень романтическое и, значит, по сегодняшним меркам очень женственное, при всей иронической “крутизне” автора, письмо. Мусульманские витязи веры — Ниязбек в первом романе, Джамалудин во втором — могли родиться только в мечтательном воображении. Соплеменные же им кавказские, как в особенности и русские, злодеи — черным-черны (правда, описанные приемы палаческих пыток, боюсь, совершенно реальны; Юлия Латынина, ко всему прочему, дотошный и достоверный журналист). У каждого из горских витязей, героев обоих романов, есть свой бледнолицый брат, русский чиновник, отличающийся от себе подобных честностью, то есть, по Строгальщикову, стыдом: инверсия отношений благородного (или белого) героя и его иноплеменного (или туземного) помощника — Вальтер Скотт, Фенимор Купер и т. п.

При всем при том к серьезным размышлениям обоих писателей над состоянием родной страны не грех отнестись тоже со всей серьезностью. Полуколониальная Россия Строгальщикова, где беспокойный юг замиряют голландцы и немцы, у Латыниной предстает все еще метрополией, но метрополией-лузером, едва удерживающей непокорные племена средствами стравливания и кровавых интриг. Она несет с собой не более высокие культурные нормы (и, уж конечно, не христианизацию, о чем когда-то мечтал Пушкин), а такие быстро усвояемые плоды “западной” цивилизации, как распущенность нравов, проституция и игорный бизнес. А пуще всего — безграничную жадность к деньгам и взаимную продажность. “Все кавказцы были одинаковы. Они хвалились боевыми подвигами, они рассказывали, кто кого зарезал в пятнадцать лет, а потом они вступали в „Единую Россию”, сидели в приемной и писали друг на друга доносы, чтобы первыми протиснуться к федеральной кормушке”. Это взгляд отрицательного персонажа из “федералов” (схожий с тем самым, западным взглядом на русских “неевропейцев”), но в нем немало трезвого.

Джамалудин, хоть и не повернувший оружие против России, воюет фактически ни на чьей стороне, как русские партизаны у Строгальщикова, как у него же “православные шахиды”, юные подпольщики, пытающиеся ценою жизни искоренить наркобизнес моджахедов, — горский воин, как и они, хочет восстановить национальное достоинство своего народа. И там и там как могут противятся натиску новых времен: сжигают казино, взрывают игорный дом, да мало ли что еще. Ситуация горцев в “Земле войны” соотносима с ситуацией русских людей в “Стыде”. С одной лишь, помимо несопоставимости масштабов, разницей. Готовясь к смерти в осаде, Джамалудин предлагает не покинувшему его русскому другу, эмиссару центра Кириллу Водрову… принять ислам, чтобы вместе оказаться в раю. Для Кирилла эти слова не значат ничего. Точно так же они ничего не значили бы для Лузгина в “Стыде”. Главных персонажей Строгальщикова вера в Бога не мотивирует ни на грош (его Сибирь вообще трудно назвать доменом христианства, православия). Не потому ли на роль этической опоры выдвигается не совесть как понятие завышенно духовное, а стыд перед людьми, ну и перед самим собой, кому, как Лузгину, были когда-то привиты определенные нормы3. (Впрочем, и в “Земле войны” те горцы, которым автор сочувствует, руководствуются не только и не столько исламом, сколько племенными представлениями о чести, синонимом стыда .)

Если что погубит Россию, так это бесстыдство, — вот что можно вычитать из двух таких разных книг. Сейчас страна, как по пустыне, совершает переход по исторической полосе бесстыдства. “Разве дружба перевернулась?” — спрашивает Лузгин. “— Честность, любовь, порядочность, профессионализм? — Конечно, перевернулась, — уверенно сказал старик (тесть Лузгина, в прошлом нефтяник очень высокого ранга. — И. Р. ). — В рыночном бизнесе дружбы не бывает” .

За людьми стыда прошлое. Это остатки патриархальных обычаев за спиной у героев Латыниной. И это — хочется нам или нет, но своя правда тут есть — советское прошлое за спиной у персонажей Строгальщикова. Говорит вдова буровика: “Все поменялось. Раньше человек бы от стыда сгорел, а теперь украл и ходит гоголем”. Но это слова простой старухи, а вот что приходит в голову рефлектирующему интеллигенту Лузгину: “Господи, было же время, когда не было ни денег, ни этой проклятой свободы, а были субботники и профсоюзные собрания, и водка по талонам, и карьерист-начальник с партбилетом <…> мебель из досок, со стройки уворованных <…> одна программа в телевизоре, вой радиоглушилок, сношающий тебя за Оруэлла в слепой копии куратор кагэбэ <…> в кино рабочие бесстрашно отвергают премию <…> самогон из слипшихся „подушечек”, восторг перемены „хрущевки” на „брежневку” <…> путевка в Варну как прорыв на Запад <…> бодрая скука газет и вообще скука смертная, если вспомнить отчетливо. <…> И приведи судьба возможность поменяться, он бы сейчас <…> махнул не глядя <…> снова проснуться в своей двухкомнатной „панельке”, надеть модные