польские джинсы, в автобусе битком поехать на работу”. Боюсь (а я этого больше всего и боюсь), что такие мысли приходят в голову едва ли не каждому второму великовозрастному обитателю новой России — и притом не корректируемые лузгинской жесткой трезвостью насчет “совка”.
Но за людьми стыда и будущее.
На удивление, оба романа, полные крови, беззакония, подкупа и предательства, завершаются, можно сказать, хеппи-эндом. И даже в случае Латыниной, не говоря уже о далеком от жанровых правил Строгальщикове, это не беллетристический ход в угоду читателю, а какое-то заклинательное желание, чтобы шествие страны по пустыне бесстыдства приблизилось к концу. Воротил и владык этой иссякающей эпохи погубило, по Лузгину, именно “отсутствие стыда”. Их репутации, карьеры, капиталы — все рушится и рассеивается как дым. А крупнейшая нефтяная компания Сибири достается не американцам, а Российскому государству, и возглавит ее честный Слесаренко, человек стыда. Неприкаянный Лузгин, совершивший до того подвиг при спасении заложников (как-то само собой у него это вышло, и верится в правду его поступка), получает по завещанию тестя солиднейшее
Но, как говорится, не так все просто. Благие финальные события вызревают в лоне двух проблематичных явлений — нового капитализма и нового “чекизма”. У Латыниной чекист вице-премьер (“будущий президент России” — сказано мимоходом о его амбициях) — и вовсе злодей, организовавший подрыв роддома с заложниками, чтобы столкнуть аварцев и чеченских боевиков (тут Латынина дерзко тасует факты вторжения чеченцев в Дагестан и бесланской трагедии). И за это он получает пулю в лоб от Заура Керимова. Но именно он, видящий людей насквозь, успевает назначить честного Заура президентом республики, то есть делает наилучший выбор. Такова не слишком светлая подоплека счастливого конца.
Ну а в “Стыде” чекист — всего лишь майор, и он хороший (хотя их “контору” Лузгин порядком недолюбливает). Он-то и обеспечивает национальный контрольный пакет “Сибнефтепрому”, ловко уведя активы из-под носа зарубежных инвесторов. Но ценой каких сомнительных интриг, какой финальной интриги! Среди людей этого майора — загадочный многоликий Махит, двойной агент, причастный к наркотрафику, прибылью от которого пополнялись через посредника и доходы нефтяной компании. Махит в романе мистически вездесущ, как своего рода Воланд — в трезвом уменьшении и без ореола благородства. Лузгин “кровью чувствовал неродство свое с этими темными людьми” — видимо, и этнически, и этически.
У “Сибнефтепрома”, взошедшего на дрожжах дикого капитализма, разумеется, множество скелетов в шкафу, но главный из них — медицинское убийство-устранение одного из ведущих лиц корпорации, человека, вышедшего в тираж и мешающего дальнейшему росту могущественной фирмы. В нужное время (время действия заключительных глав “Стыда”) пресловутый майор озаботился тем, чтобы криминальная история стала известна американским партнерам. Для этого он воспользовался профессиональными умениями Лузгина, а тот совершил в отношении своего тестя “диктофонную подлость”, выманив у него за выпивкой и записав рассказ о преступлении. Американцы отшатнулись от компании с подмоченной репутацией (вот у кого оказалось навалом
Веселенькая история… И явно надуманная. Искусственная не только на фоне такого правдивого письма, каким владеет Строгальщиков, но и в пространстве какого-нибудь безоглядно-лихого боевика. Увы, никаким другим способом автор, должно быть, не мог привести компанию к благополучию, а своего центрального персонажа — к благоденствию.
Не слишком ясно и будущее романного “Сибнефтепрома”. В тексте мелькает фраза о том, что запасов нефти в Западной Сибири хватит лет на десять, не больше (Строгальщикову верю как эксперту, хотя, может быть, это с моей стороны и наивно). Что тогда? “Получим площади под разработку” где-нибудь на Среднем Востоке, в Иране, спасем буровиков. “Что, забросим их в пески? — Еще как забросим… Мы еще там побурим… Лет сто”. Это уже нечто вроде смутно-заманчивой “либеральной империи” Чубайса, а что хорошо для нашего “Сибнефтепрома”, хорошо для России (кстати, любимая мысль романно-экономических инструктажей Латыниной, с той разницей, что она ратовала за частновладельческий промышленный капитал). “Национальная гордость великороссов” перемещается в транснациональные компании с преимущественным российским участием. Еще одна из туманных возможностей страны.
Я не знаю, кто и в чем здесь прав. Не знаю, например: российские инвестиции в зарубежный бизнес — это форма вывоза капиталов из страны или прибыток для ее мощи и благосостояния населения? И где в этом случае выплачиваются налоги? Я вообще почти ничего не знаю. Строгальщикову известно необъятно много из того, что для таких, как я, экзотика. Начиная с механики залоговых аукционов в Сибири 90-х годов и кончая тончайшими ритуальными деталями начальственной субординации. Но и ему неведомо будущее. Финал его последнего романа — а это и венец всей огромной эпопеи — говорит не меньше чем о надежде, о растерянности, о невозможности найти ответ на этически нагруженные вопросы.
Но чтение его талантливой и далекой от обольщений прозы на редкость питательно. Он сверху донизу знает не только обстоятельства, в которых живут нынешние русские люди, но и глубинные их реакции на эти обстоятельства, вплоть до подсознательных и коллективно-бессознательных. В своих наблюдениях над неприглядной правдой он чужд всякой брезгливости, но не расстается с компасом стыда. Примериваясь года три назад к тому, чтобы написать о его романном цикле, я выбрала эпиграфом строку Александра Кушнера: “Пригождайся нам, опыт чужой…” Этот широкоформатный опыт, добытый бывалым человеком и думающим художником, еще как пригодится.
Ирина Роднянская.
