А стоит ей в какой-то момент поверить, как Криста Мария немедленно посылает номенклатурного любовника на фиг. Визлер помогает ей в этом. Презрев законы конспирации, подходит в занюханном кабачке и убеждает, что она великая актриса, что на сцене она — “настоящая” и что продавать себя ради искусства — это “невыгодная сделка”. “Вы — хороший человек”, — говорит ему Криста Мария. Конечно, хороший! А как же!
А вот министр культуры Гемпф — плохой: похотливый, мстительный и жестокий. Он сдает Кристу Марию органам, ее берут с поличным при покупке наркотиков и угрожают, что не позволят больше выйти на сцену: ни сегодня, ни завтра, вообще никогда… Бедняжка тут же ломается. Самое интересное, что повторно допрашивать ее приходится Визлеру. Это одна из лучших сцен фильма, высший пилотаж актерского мастерства. Серая комната, два человека, третий — начальник Визлера, карьерист Грубиц (Ульрих Тукур) — наблюдает из-за стекла. Все строится на простом чередовании крупных планов и тончайших оттенках интонаций и мимики. При этом со стороны все выглядит как инквизиторский, профессиональный допрос, а немой диалог внутри комнаты — отчаянная попытка “ангела” протянуть руку повисшей над бездной женщине: не дергайся, доверься мне, я спасу! Криста Мария, так и не поверив до конца, погибает. Визлеру удается спасти лишь Дреймана, уничтожив улики — машинку, на которой тот печатал статью. За это агент расплачивается карьерой — вечной ссылкой в унылую преисподнюю Штази, отдел перлюстрации писем.
Финал оптимистичен. Четыре с половиной года спустя: рухнула Берлинская стена. Еще через два года открылись архивы Штази. Дрейман узнал имя своего спасителя и написал толстый роман “Соната о хорошем человеке” с посвящением на первой странице: “Агенту КГБ ХХХ/7”. Визлер, превратившийся к тому времени из перлюстратора в почтальона, покупает книжку в большом книжном супермаркете, видит посвящение… “Вам завернуть как подарок?” — “Нет, это мне…” По всей видимости, бывший агент должен испытать глубокое удовлетворение от того, что его скромный вклад в победу гуманистических ценностей замечен и оценен в кругу творцов-небожителей. Чудесный план, один из финальных: маленький Визлер с тележкой, набитой письмами, идет вдоль витрины на фоне огромного портрета автора свежего бестселлера Дреймана. И это не ирония, поверьте мне! Подсознание талантливого режиссера фон Доннерсмарка проговаривается картинками.
Как к этому отнестись? Вроде внутри все складно. Даже вещи, абсолютно противоречащие друг другу, формально рифмуются на уровне общей конструкции. К примеру, эпизод допроса Визлером Кристы Марии явно отсылает к открывающему картину эпизоду допроса плачущего безымянного интеллигента. Штазевское начальство, наблюдая через стекло, видит Визлера прежним — опытным дознавателем, безжалостным к врагам Рейха (пардон, социализма). А зритель-то уже знает, что черт с рогами по ходу превратился в ангела с крылышками. Даром что в объяснениях, как такое произошло, автор “плавает”, как двоечник на экзамене.
В результате вся конструкция, загадочно переливаясь, повисает в каком-то внеисторическом, безвоздушном пространстве. Сказочность истории не в том, что агент Штази спас диссидента, а в том, что система координат, ценностных установок, психологических клише, характерных для “свободного мира”, накладывается сверху, как калька, на реалии “несвободного”. Очертания не совпадают. Зритель, знающий ситуацию изнутри, каждую минуту готов возмущенно кричать: “Не верю!” Но, быть может, именно этим несовпадением и объясняется шумный успех картины на Западе?
“Холодная война” у нас вроде кончилась. Запад ощущает, что одержал всяческую победу: военную, политическую, идеологическую… Но тревога тем не менее не уходит. И коренится она в каких-то невнятных безднах психологически-ментального свойства. Ведь ясно же, что демократия лучше тоталитаризма; что заповеди свободы, ценности каждой человеческой личности — абсолютны. Однако половина мира этого почему-то не понимает, являя собой постоянный источник угрозы для хрупкой цивилизации. “Другие” они, что ли? Иначе устроены? В чем разница? Как объяснить, как убедить?
Тут проще всего убедить себя, что “другие” — точно такие же, как и “мы”. Такова мифология доброй половины голливудских сказок про всяких “других”, “чужих”, андроидов, инопланетян и проч. Там “другие” или уж вовсе другие — сопливые, ядовитые, хищные, безмозглые твари, которых нужно уничтожать в зародыше и жечь каленым железом. Или же — милые, трогательные существа, непонятые, отверженные в силу человеческих предрассудков, но способные на безграничную любовь и самопожертвование. То есть наши ценности — их ценности. Это обнадеживает и внушает веру в возможность договориться.
Визлер в “Жизни других” похож на такого вот “инопланетянина”, засланного с враждебной планеты следить за злокозненными людьми и проникающегося по ходу дела неодолимой симпатией к их быту, чувствам, проблемам, искусству, стихам и музыке. Забравшись в отсутствие хозяев в квартиру, с нежностью гладит кровать, где они предаются любовным утехам, рассматривает подаренные на день рождения безделушки, заимствует томик стихов Брехта, чтобы читать их долгими одинокими вечерами в своем стерильном жилище. Он пытается испытать радости человеческой любви, заказав гэбэшную проститутку, но испытывает лишь разочарование. Плачет, слушая на чердаке через наушники “Сонату о хорошем человеке”, которую Дрейман играет на рояле в память друга, покончившего с собой. Пусть к Штази, ГДР, психологии гэбэшников и их жертв все это не имеет ни малейшего отношения, зато как трогательно! Западный зритель утешен и заворожен этой сказкой.
Что же касается российского зрителя, то у него “Жизнь других” вызывает трудно преодолимое раздражение. И раздражает нашего интеллигента, забредшего в кинозал (прочие категории населения на такие фильмы не забредают), не столько
Там — “стояли когда-то”, у нас — стоят по сей день; и не просто стоят, а, ни с кем не считаясь, рулят, как им хочется. Почему? Почему они справились, а мы — нет? Почему страна добровольно и с удовольствием вернулась под власть чекистов? Без репрессий, без большого террора, без особого насилия над инакомыслящими, просто так — как вода течет вниз? Почему те, кто разделяет аксиомы демократии: права человека — от Бога, человек — цель, государство — средство, — сегодня у нас в абсолютном меньшинстве, молчат в тряпочку или подвергаются коллективному глумлению? Может, действительно мы какие-то другие, на генетическом, что ли, уровне… Или все же такие же?
