посадских людей. Самые удачливые из них успели выстроить краснокирпичные замки в стиле бандитского фэнтези, с непременными башенками и готическими, иногда и витражными окнами высотой, по моим прикидкам, метров в семь-восемь. Большинство же, зачав строительство, то ли быстро разорились, то ли были убиты и отправились на кладбищенские аллеи к своим товарищам и врагам. Работы остановились, строительные участки быстро затянула высокая трава. Обширная безлюдная и безмолвная местность, украшенная недостроем (слово руины здесь вроде бы употреблять нельзя, хотя ландшафтная роль та же — и выигрышная) напоминала теперь пейзаж после атомной войны. Самое то для меня. Я только пришел работать в “Новый мир”. Я приезжал из Москвы на длинный уик-энд, включая пятницу. Мы с женой загружали Никиту в прогулочную коляску и часов по пять благополучно катали его по проросшим бетонкам между незавершенных зданий, стоявших просторно, редко, без крыш, с пустыми оконными проемами. В это время я переживал кульминацию своего интеллектуального развития, способности концентрироваться на вещах, да и немалый духовный подъем. Ангел не отлетал от меня ни на минуту. Рюмка водки не отупляла, а придавала жизни. Идеи возникали из-за горизонта и спокойно проплывали в голове, представляясь в различных ракурсах, словно фигуративные облака на вечернем небе, которое, настроив глаз, несложно было увидеть уже не небом, а фантастическим туманным океаном, уходящим от горизонта-берега вдаль и поднимающимся в силу оптического эффекта. Мысли цепляли одна другую и соединялись в стройные конструкции. О чем я только не размышлял тогда, пока сын благополучно дрых в своей коляске, — и размышлял с толком! О Бунине, Моби Дике и Беккете, о прозе своего друга писателя Малецкого и стихах своего друга поэта Губайловского, о компьютерах и логике, о музыке, о неравновесной термодинамике и странных аттракторах, о метасюжетах и метаистории да и прочих философских вопросах, о постмодернизме (все тогда размышляли о постмодернизме, этот предмет казался невероятно важным, поскольку им маскировалось полное отсутствие какого-либо культурного проекта для России, которая пока еще уверенно представлялась “новой”). О своем будущем и тем более о деньгах не думал вовсе, потому что преисполнился какого-то абсолютного доверия к судьбе и бытию, которые, разумеется, должны были предполагать для меня, талантливого, не склонного (еще) к излишествам, депрессии и истерическим проявлениям, молодого счастливого папаши, исходы во всех отношениях успешные, а вовсе не диабет, артроз, гастрит, дистрофию сетчатки, хронический стресс и неуверенность в завтрашнем дне. И какие постижения меня посещали! Помню, однажды, рассказывая жене, рассуждая вслух о рельефах собора Сен- Лазар в Отэне (известных мне, разумеется, исключительно по картинкам), я вдруг что-то такое завернул насчет смысла и сути романского искусства вообще, что вынужден был остановиться, сам пораженный, и долго свои суждения переваривал. С тех пор, в силу разных обстоятельств, мы уже не возвращались туда. Но я знаю по рассказам, что теперь, вследствие, конечно, неуклонного экономического роста в стране, эти спиритуальные поля все-таки плотно покрылись недвижимостью. Любопытно еще, что содержание тех своих великолепных постижений — при том, что и сегодня совершенно уверен в их неложности, — я довольно быстро и начисто забыл. Из этого следует, наверное, сделать вывод, что Господь предназначил меня для чего-то другого. Знать бы еще — для чего…
Второе пришествие совка особенно ощутимо даже не в политических событиях и не в откате массовой культуры в направлении эдаких всечеловеческих и как бы общепонятных ценностей совдеповского образца (только теперь к образам солдата, молодого ученого, самоотверженного врача и милиционера добавился еще вместо парторга хороший, правильный бизнесмен — но все это в любом случае лучше, чем пропаганда бандитского образа жизни). Всё вокруг, простые вещи, начинает как-то уж больно знакомо портиться. Сервисные службы, которым я плачу деньги, работают все хуже день ото дня — и это четко заметно. Постоянные проблемы с Интернетом. Сантехник — впервые лет за десять — явился пьяный. Русские продавцы на рынке начинают хамить, даже не дождавшись, когда, согласно нововышедшему указу, уберут с рынка их соседей-узбеков, — эти, кстати сказать, не хамят никогда, не могут себе позволить. В магазинах — тут, правда, я сам себе не очень верю: может быть, это я уже придумываю, подгоняю к выдуманной картине? — ассортимент продуктов становится меньше. Пришла абсурдная бумага из Мосэнерго (или как это теперь называется?) — с призывом экономить в зимнее время электроэнергию, чтобы не допускать отключений. Понять это в сколько-нибудь здравой системе рассуждения невозможно, моя одна шестнадцатая немецкой крови восстает и бунтует: ведь я плачу за транспортировку использованной мной электроэнергии в несколько раз больше стоимости собственно электричества — за то и плачу, чтобы Мосэнерго не допускало отключений. Почему я должен экономить то, за что заплатил? Другое дело, что я могу подумать, например, о том, какой экологический вред несут электростанции, и умерить по этим соображениям свое потребление, со многими вещами я так и поступаю — но не Мосэнерго же меня должно к этому побуждать! Мне уже не кажется фантастической перспективой появление плакатов, призывающих ограничивать себя и повышать производительность труда ради блага родины.
Вообще совок — удобная и довольно мягкая система жизни и контроля, ее вполне можно предложить той части населения, что “не сумела взять свою судьбу в собственные руки”, — с точки зрения очевидно сумевшей элиты, которая, разумеется, предполагает для себя существование по совсем иным правилам. И не то чтобы кто-нибудь “наверху” сидел и выдумывал такие сценарии, целенаправленно воплощал их в реальность — все как-то так само по себе идет в нужную сторону, и это, видимо, многих и “сверху” и “снизу” вполне устраивает. Я полагаю, в самом скором времени контроль над каналами информации, над Интернетом — в более жестком виде, чем он существует сейчас, — обязательно будет. Есть только один момент, с которым не все понятно. Полноценный, действенный совок предполагает построение системы распределения, независимой от денег. Что-то важное должно не зарабатываться, а раздаваться. Приближение к источнику раздачи, обретение “блата” и т. д. — это мощнейший аспект самоактуализации, ради этого живут, этим гордятся.
Но такая раздача никак не вписывается в сложившуюся систему отношений. В советское время она была построена на тотальном дефиците. Однако сегодня вещи дороги, многим недоступно самое насущное. Хотя соединение недостижимой дороговизны с дефицитом необходимого — тоже, конечно, способ контроля, только значительно более жесткий. Так или иначе, подобная система, мне кажется, должна появиться. Прерогативы, которые до сих пор обеспечивали себе бандиты и чиновники, в уменьшенном масштабе “опустятся вниз”. Быть может, возникнет некий государственный институт массового премирования, или обеспечат возможность время от времени что-то приобретать по ценам “некоммерческим”, близким к себестоимости, или это будет в отношении медицины и образования — варианты пока еще не проявлены, но они существуют.
Бог его знает, быть может, для России отказ от “внутренней” социальной и политической истории — действительно вариант не худший (хотя всякая “внешняя” история — предположим даже, что мы возьмем да как-нибудь эдак и завоюем опять полмира или прикуем к себе, станем диктовать ему условия, — без этой “внутренней” лишена какого-либо смысла). В конце концов, два десятилетия — большой срок, можно уже признать, что “обновленческие” проекты (если они и были) в целом в России провалились. Но мне-то жаль не России, я никакой такой карамельной счастливой России никогда не видел. Мне жаль собственной жизни и противно навязанное убожество моей собственной судьбы. Через двадцать пять лет взрослого, сиречь ответственного, существования гражданская, социальная ипостась моей личности обречена обнаружить себя то ли на нисходящем витке спирали, то ли просто в исходной точке. Время, отмеренное Богом, чтобы и эта немаловажная ипостась могла развиваться, стать чем-то, почувствовать некий смысл своего существования, — ушло здесь никуда, на пфук. Вот от этого времени я и не собираюсь
