отказываться, делать вид, будто хрен с ним, будто ничего и не было. Хотел бы — не смог, элементарное достоинство не позволит. Одно дело — претерпевать историю, другое — ее отсутствие. Я не смогу вернуться. Даже не представляю, что должно последовать за таким заявлением. Но не смогу — точно.
Мне жаль, что творческое начало во мне, уж каким бы оно ни было, не пожрало, не переплавило все, что называется “биографией”: “возрос в таких-то обстоятельствах”, “работал там-то”, “имел столько-то детей”. От таких вещей, конечно, совсем не отречешься (как это можно себе представить?), да и не то чтобы я очень хотел: сын доставляет мне радость, работа — порой — удовольствие, я бы предпочел ее не терять. Но мне необходимо было вместе с этим какое-то иное существование, с совершенно другой энергией, другим ритмом, которое вот сейчас, когда мое жизненное время одновременно ускоряется физически — дни летят все быстрее — и замедляется “информационно” — ничего не происходит, кроме начинающегося старения, — могло бы его подменить собой. По разным причинам, которые я почему-то не могу рассмотреть ясно, не могу разобраться, где здесь виноват сам, где вынужден был подчиниться судьбе, если не генетическому наследству, — ничего подобного я себе к сорока годам не создал, скорее даже разрушил то, что какое-то время было. Мне некуда уйти, спрятаться, не в чем забыться. Я не могу перестать быть собой, перевоплотиться в то, чем занят. Вообще единственное, чему я способен завидовать в других людях, — это совершенно иная биохимия. То есть в известном смысле я бы желал быть Димой Быковым. Мне до смерти надоело таскать из одной бессмысленной точки пространства в другую свое тело, ничего хорошего уже не обещающее, свою деревянную голову, скуку, депрессии (становящиеся не то чтобы глубже — но безысходнее), свое бесконечное — и напрасное — ожидание трансцендентных подсказок, исковерканную в детстве личность, психологические проблемы, страхи и попечения. Хуже всего, что я знаю: огонь, в котором все это можно было бы сжечь, существует. Только вот не во мне, не для меня.
Бодливой корове Бог рог не дает.
Время идет, и я все непосредственнее понимаю, что такое “свет Божий”. Я всегда был, да и сейчас еще остаюсь человеком ночным. Во всяком случае, ночью мне успешнее удавалось принудить себя к каким-либо занятиям. Ранние летние рассветы я воспринимал почти как несчастье. Только обживешься в теплом круге света настольной лампы, войдешь во вкус чтения или сочинительство наконец-то двинется с мертвой точки — а уже внешний мир нагло врывается в твои сосредоточенность и уединение. Собственно, я не противопоставлял ночь и день, свет и темноту: я полагал, что всему свое место, и, поскольку жизнь у меня впереди непременно насыщенная, исполненная событий и свершений, я и то и другое в равной мере смогу для себя использовать. Вечерний свет выгодно подчеркивал красоту, дух располагающего к себе пейзажа или города в короткий период относительной чистоты. Ослепительный полуденный, яркого дня, хорош зимой, если вокруг снег новый, белый, но слегка уже подмороженный, чуть с корочкой, и все сияет. Но темнота в сочетании с искусственным освещением представлялась целебнее за счет своей способности ретушировать неприглядные детали. Все, от чего и двадцать лет назад хотелось отворотить глаза, остается на своих местах. Электрические чудеса, происходящие от сочетания фар, фонарей, витрин с медленным снегом или метелью, с дождем, бусом, лужами на асфальте, по-прежнему дороги моему сердцу. И Москву, ничего не скажешь, ночную Москву на славу разукрасили рекламой и прожекторами, не гаснущими ночь напролет, не то что где-нибудь в Чикаго, где экономные американцы отключают роскошную подсветку небоскребов ровно в одиннадцать. Но просто быть — при свете дня, пускай самого серого и безрадостного дня, мне теперь как-то легче.
В сотый раз человек в гостях у старых друзей. В сотый раз берет с полок, вертит в руках, ставит на место одни и те же предметы. Из года в год. Хозяева, как бы хорошо ни относились к нему, уже несколько злятся, уже копится раздражение, его — пока в шутку — подозревают в клептомании, поддразнивают. А он-то все время надеется выжать из вещей что-то новое. Надеется, что они не совсем, не окончательно закостенели и весь мир с ними вместе. Если в старом тубусе из-под виски вдруг, через пять лет после того, как он это виски сам сюда и принес, вдруг, неожиданно, обнаружится не гукающая пустота, но хотя бы полупустая бутылка, — это было бы чудом непосредственным, радостным, детским, не таким “умным”, как то, на осознание которого он себя сам постоянно настраивает: мол, нужно понимать, что чудо уже в том, что все мы вообще существуем и можем какое-то время свое существование продолжать.
А в сто первый раз, или еще через год, он находит в тубусе свернутые в трубочку листы с рисунками. Хорошими. Это выросшая дочь друзей теперь хранит там, чтобы не мялись, работы своего кавалера-художника.
Биологи говорят: жизнь — это информационный процесс. У жизни есть цель и смысл — сохранение информации путем постоянного воспроизведения.
В телепрограмме показывают молодого жителя Брюсселя. Он чистит канализационные коллекторы. Ходит под старинными кирпичными сводами с мощным водометом и смывает со стенок прилипшее дерьмо. Он доволен своей работой — она стабильная и уважаемая. В коллекторе его показывают не очень долго. Больше — на отдыхе в служебном помещении. Он улыбается. В руке у него наладонный компьютер. На экранчике кино — приветливо машет рукой симпатичная голая блондинка с большими сиськами. Он поднимает вверх большой палец — здорово! Возможно, это его герлфренд. Возможно, когда кончится рабочий день, он снимет комбинезон, вымоется под душем — и они с ней займутся любовью. Но — не с целью произвести потомство. Нет, брюссельский гуатье против детей ничего не имеет. Он, в общем-то, и не прочь завести пару симпатичных бельгийских карапузов. Но не прямо сейчас. Потом. Когда-нибудь в будущем. Когда он получит должность старшего в бригаде и станет получать на триста евро в месяц больше. Вот тогда. Может быть, даже с этой девушкой, если они к тому времени еще не расстанутся. Брюссельский гуатье победил природу, хотя не знает об этом. Он свободней льва в саванне и касатки в океане. В определенном смысле он победил самое жизнь, поскольку способен не выполнять ее некогда обязательных для всего живущего требований. Разумеется, он не думает о природе. Он любит спорт, пиво, секс, иногда немного марихуаны. Он доволен собой, тем, что рационально планирует свое будущее, — ведь он не безрассуден, он не позволяет себе непродуманных поступков. Глядя на него, трудно поверить, что он расколот так же, как и я, как всякий другой, — и в трещину хлещет пустота. Что и он обречен не просто жить, но наблюдать, прочитывать собственную жизнь — ибо пару миллионов лет назад программа дала сбой и демаскировала себя, была захвачена порожденными этим сбоем сознанием и языком
